Меделень - [6]

— Моника, какой цвет ты больше всего любишь?

Глаза девочки серьезно посмотрели на госпожу Деляну.

Заметив взгляд, устремленный на ее траурное платье, она опустила черные ресницы. Щеки у нее зарумянились; крупные слезы потекли по лицу… Руки судорожно ухватились за подол платья, оберегая его, словно куклу, которой грозила опасность.

— Девочка моя, я не хотела тебя огорчить!

Она привлекла к себе опечаленное личико, бормоча вполголоса слова заговора против детских страданий и разлуки любящих.

Поля звенели от смеха тоненьких голосов. Свет солнца озарял землю.

— Простите, tante Алис, я больше не буду!.. Мне нравится синий цвет, — прошептала Моника, переводя взгляд с синего неба, где теперь была ее бабушка, на светлые поля, где начинались каникулы.

— А ты больше не куришь трубку, дед Георге?

— Ах ты, стрекоза, все-то она знает!.. — покачал головой старик. — Покуриваю, когда есть время! Всему свой черед.

— А почему ты сейчас не куришь?

Старик пожал плечами. Где уж тут курить? Его черные, загрубелые ладони бережно обхватили белые кулачки, державшие вожжи, словно ореховые скорлупки — хрупкую сердцевину.

— А лошадьми кто будет править, барышня?

— Кто?! Я.

— Упаси Господь!

— У тебя, верно, табака нет? — спросила Ольгуца.

— Купит дедушка табак!

— Дед Георге, — сказала Ольгуца, косясь на него уголком черных глаз, похожих на головки ласточек, готовых вылететь из гнезда, — я привезла тебе пачку табаку… Видишь, я сдержала слово, дед Георге! — добавила она с некоторой укоризной.

Прошлым летом Ольгуца обещала деду пачку табаку и не забыла! Пачка была жестяной коробкой с отменным табаком, которую Ольгуца купила на собственные деньги еще прошлой осенью и целый год хранила в шкафу.

У Ольгуцы не было дедушки и бабушки…

Живое и озорное лицо старика сморщилось от нежности. Маленькие глазки сощурились и заблестели; усы зашевелились. Держа в одной руке вожжи вместе с кулачками Ольгуцы, он пошарил другой рукой в нагрудном кармане, вытащил полевую гвоздику и тихонько воткнул в темные кудри девочки красную звездочку — от сглаза.

Дэнуцу было слышно лишь цоканье копыт, которое не только находило отзвук в его собственном сердце, но и, вне всякого сомнения, доходило до самой сердцевины земли. Из-под колес дрожек убегала назад пыльная дорога… Дэнуц закрыл глаза.

«…Настала черная-черная ночь. Змей пустился вдогонку за беглецами. Летел конь Фэт-Фрумоса как ветер, а змей мчался как мысль, и Фэт-Фрумос чувствовал за спиной…»

Дэнуц открыл глаза. По спине у него бежали мурашки. Хоть и превратился он в змея, но ему было так страшно, словно он по-прежнему оставался Фэт-Фрумосом!.. К тому же, если бы Фэт-Фрумос отрубил змею голову, кто бы тогда стал преследовать Ольгуцу? И Дэнуц снова пустился в путь верхом на дрожках…

Господин Деляну держал в руках вожжи, и ему даже в голову не могло прийти, что не он правит лошадьми… Да и как он мог править! Ведь и конь, и дрожки, и вожжи, и Ион, который придерживал Дэнуца, чтобы тот не упал, — все это было Дэнуцем, превратившимся в них во всех. Стиснув зубы, закрыв глаза, наморщив лоб, Дэнуц мчался вслед за Ольгуцей вместе с колесами под легкое цоканье копыт.

Дэнуц мог превратиться в кого угодно и во что угодно; мог очутиться где угодно и когда угодно. Для этого ему достаточно было закрыть глаза… Если бы он только захотел, сколько бы зла наделал! Счастье, что он был добр! Дэнуц гордился таившимися в нем скрытыми силами и в то же время пугался их. Однажды он рассердился на мать, которая взяла его за ухо и поставила в угол. Закрыв глаза, Дэнуц умертвил ее… ужаснулся этому… и тут же воскресил, потому что, если бы мама умерла, кто бы простил его! Никто не подозревал о тайне Дэнуца, даже доктор, который знал его наизусть снаружи и изнутри. Под его веками, в самой глубине, там, где зарождается слеза, скрывалось нечто, похожее на сон со сновидениями; когда он закрывал глаза, он становился хозяином надо всеми, даже над своими родителями. Мать он превращал в царицу, отца делал генералом или главным советником, Ольгуцу — или девочкой на побегушках, или помощницей кухарки.

Когда дед Георге рассказал им сказку об Иване Турбинке, Ольгуца потребовала у него такую же, что у Ивана, котомку.

— Был бы я святым Петром, непременно бы подарил, барышня!

— Добудь мне такую же, дед Георге!

— Где же я ее возьму?

— Добудь, дед Георге!

Ольгуца покраснела от досады. Дэнуц молчал, улыбаясь про себя, одними глазами… Вечером, у себя в комнате, при свете свечи, Дэнуц ощупывал свой лоб, заглядывая в таинственную глубь зеркала. Он даже погладил его, словно подарок. Там скрывалась котомка Ивана Турбинки, которая заключала в себе весь ад и всю землю. Это несказанно радовало Дэнуца, потому что ни у кого — даже у Ольгуцы — не было котомки. И никто не знал, что она есть только у него, — для этого ему нужно было лишь закрыть глаза…

Внезапно Дэнуц ощутил солнце и ветер в своих волосах.

— Что случилось?

— Остановите, барин, остановитесь… у барчука упала шляпа.

Его бескозырка катилась по земле, ленточки развевались по ветру. Ион соскочил с дрожек.

— Папа, поехали! — крикнул Дэнуц в предчувствии новой остановки.