Мед и лед - [6]

Меня больше привлекали беспорядочность, необычность, странность. Я даже не искала их — они жили во мне, периодически всплывая на поверхность. У меня было что рассказать своим студенткам. А эта красивая рыжая девушка, разлегшаяся на причале, возможно, представляла себе, что небо и озеро поменялись местами, и искала вверху его темный след. Она по-своему уходила от этого великолепия и погружалась в другое — бурное, неспокойное. Места чистой красоты, предназначенные для творения, невыносимы для творца. Писатели, преподававшие литературное мастерство, один за другим впадали в депрессию. Последний из них пустил себе пулю в лоб. Рак, столь распространенный в Роузбаде, доканывал их, и они завершали жизненный путь под статуей мисс Роуз, руки которой словно стремились объять весь мир.

5

Именно здесь, созерцая роузбадское озеро, ни форму, ни цвет, ни контуры, ни темные глубины которого я даже не хочу описывать, я осознала, что не задержусь тут надолго и не напишу ни строчки на навязанную мне тему. Однако я не знала, что всё вокруг вскоре стремительно переменится и я превращусь в стрелку взбесившегося компаса, потерявшую верное направление.

Именно тогда мы и встретили судью Эдварда. Он разыскивал нас на электромобиле, подобном нашему. С удовлетворенной улыбкой он заявил, что не сомневался найти нас здесь, на берегу озера, в этом благодатном для творчества уголке. Он проследил за нашими взглядами и тоже увидел студентку.

— Ах! — воскликнул он, повторяя слова Филиппа. — Она творит. Возможно, вам посчастливится увидеть ее на своих занятиях.

Он посмотрел на нее со счастливой улыбкой, потом, оторвавшись от созерцания, сообщил, что ему удалось организовать для меня встречу с Дэвидом Деннисом в «Гринливзе» во второй половине дня.

— Он очень рад, что его навестит писательница-француженка. Он даже переспросил меня, правда ли, что вы женщина.

Судья протянул мне толстый конверт с печатью суда Норфолка.

— Ознакомьтесь с этими документами. Я собрал для вас основные материалы по делу. Удачи!

Взгляд его снова обратился к девушке. Она же, словно не замечая нас, и бровью не повела.

— Sweet and secret, — будто кодовую фразу, произнес судья Эдвард, обращаясь к профессору Филиппу.

И с торжествующим видом пояснил мне, что sweet and secret — существенные составляющие привлекательности жительниц Вирджинии, ими объясняется их меланхолическая мягкость, неосязаемая сдержанность, непреодолимая отстраненность, которую часто ошибочно принимают за презрительность и высокомерие.

— Sweet and secret — вот она, душа женщин Юга.

— Как бы вы перевели это на французский? — спросила я Филиппа.

— Смысл или само звучание? — переспросил Филипп.

— Звучание, наиболее близко передающее смысл.

— Мёд и лёд?

Без того ощущения тревоги, вызванного посещением Роузбада, концентрационного мирка, зациклившегося на красоте, я никогда бы не поехала в «Гринливз» и никогда бы не встретила Дэвида Денниса. Но это было лучше, чем оставаться там и созерцать озеро, лебедей и девушек. Поездка в тюрьму — это был еще способ додумать сюжет о женщине с подведенными синью глазами, представить, что она будет делать потом, когда накрасится, наденет платье, когда пройдет сквозь тюремные ворота и усядется напротив непрозрачного стекла в помещении для смертной казни. Это был способ вернуться к моей книге, снова обратиться к творчеству, продумать новые главы, — словом, двигаться вперед.

— Нам пора, — сказала я Филиппу.

Мы еще долго ехали по территории Роузбада, а затем, повернув к «Гринливзу», оказались в обычной Америке. У штата Вирджиния было достаточно прелестей — лесные дороги и проселки, буйная растительность, — чтобы пленить меня на добрую сотню километров. По-настоящему я задумалась о «Гринливзе», лишь когда мы въехали на территорию тюрьмы. Пустынная дорога. Никаких указателей. Нам подсказывали дорогу по мобильному телефону непосредственно из тюрьмы. Каждый раз, после очередного поворота, мы звонили им, словно на соревнованиях по ориентации на местности. Вдруг лес резко пропал. Мы очутились на пустыре, похожем на космодром, охраняемый так же тщательно, как атомная станция.

— Остановитесь, — попросила я Филиппа. — Мне не хочется ехать дальше.

— Не могу, наше передвижение точно рассчитано, нас ожидают через пять минут.

— Давайте уедем, вернемся в Роузбад.

— Теперь уже поздно.

Он чуть сбавил скорость, заботясь о том, чтобы проехать оставшийся путь ровно в отведенное время.

Мы катились по прямой и абсолютно пустынной дороге, словно на ладони у тех, кто наблюдал за нами с вышек. Филипп вел машину плавно, не медленно, а, скорее, величественно. Мы словно позволяли себя рассматривать. Я представляла, как нас разглядывают внутри машины в мощные бинокли и изучают выражение наших лиц. Я старалась оставаться невозмутимой. Лицо Филиппа ничего не выражало.

Нужно было оставить машину на стоянке. Я не могла встать со своего места, но от нас требовалось не только приехать вовремя, но и не задерживаться, поэтому мы твердым шагом направились ко входу. Прежде чем выйти из машины, я опустила противосолнечный козырек, чтобы посмотреться в зеркальце. Не помню выражения своего лица. Тревога и боль обычно мешают разглядеть себя. Впрочем, на этом козырьке, кажется, зеркальца не было.