Мед багульника - [6]

И он был — мой.

— Майя, он женится…

Эту весть принесла Наташка. Сидела у меня в комнате, кусала губы. И слезы появились у нее на глазах раньше, чем у меня.

— Они хотят переехать в Израиль. И невесту ему нашли — еврейку. Ты ее знаешь. В десятом «б» училась. Ирка Бернштейн.

Да, я ее помнила. Высокая, лицо совсем не еврейское — очень белая кожа с нежным румянцем, голубые глаза. А вот волосы — угольно черные и завиты в мелкое кольцо, как на той железке, что продают в магазине для мытья посуды.

Ирке все нравилось в России, ей совершенно не хотелось уезжать. И Марику тоже. Но родители велели, и они послушались. Будто на дворе был на двадцать первый, а девятнадцатый век.

При этом отношение ко мне Марика не изменилось ни на йоту. И напрасно моя мама восклицала:

— Как ему не стыдно тебе теперь в глаза смотреть!

Марик приходил — все такой же наутюженный, ласковый, предсказуемый. Нельзя от него было ожидать резкого слова, неожиданного поступка. И снова он напоминал мне кота, любимца всей семьи, который не сомневается, что его встретят с радостью, если он вспрыгнет на колени.

И под влиянием этого обаяния, даже мама моя сдалась, и скоро уже говорила с Мариком об оформлении в собственность дачи, и Марик давал ей дельные советы.

— Все-таки, он голова — этого у него не отнять, — признавала мама.

За несколько дней до отъезда он пришел ко мне, чтобы попрощаться наедине, без спешки.

И вот мы сидим друг напротив друга в моей комнатушке. Марик — на стуле, за столом, я — на постели. Второй стул в комнате не помещается. Скорее всего, мы больше никогда не увидимся. Это так странно, что невозможно себе представить.

— Наверное, вовсю укладываетесь? — спрашиваю я.

— Да, да, да… Вот, бабушка передает тебе на память.

Марик достает коробочку из синей замши. Ничуть не потерта эта коробочка, но чувствуется — старинная. Открывает, и… Нет, не наследственную драгоценность прислала мне Мария Юльевна, но бесконечно дорог мне этот подарок. Та самая брошка, которую я привыкла видеть на ее парадном платье. Желтый, местами потемневший металл. Брошка в форме корзины с цветами, а цветы — из чешского стекла. Сколько раз я, маленькая, подходила к Марии Юльевне и бесцеремонно поворачивала брошку на ее груди туда сюда, завороженная переливами. Лепестки цветов отливали то золотым, то красным, то синим.

— Спасибо, — тихо говорю я.

— Мама, и я, и… Ира…когда мы немножко обживемся, мы приглашаем тебя приехать. Все нужные документы мы пришлем…

Я никогда не была за границей. И честно говоря, сейчас, когда юность осталась за плечами, уже не хочу. Почему? У меня перед глазами картина. Мы в Москве, мама снова привезла меня показывать профессорам. Их вердикт прежний: нужна операция. И мы опять не решаемся, откладываем. Последний день в столице, вечером у нас поезд. Не помню, что это была за улица… Но витрину магазина запомнила навсегда.

Перед ней стояли люди. А за стеклом сидели куклы. Не я одна, мы все, столпившиеся, впервые видели таких кукол. И никто не мог отойти. Куклы смотрели на нас, а мы также заворожено, не шевелясь, не отрывая глаз — на них. В то время мы играли в пупсиков. Пластмассовых, жестких. Мы их сами обшивали, и пытались всунуть негнущиеся ручки в рукава самодельных кофточек. А здесь сидели прекрасные девушки. Длинноногие. Изящные. У них были спальные, гостиные, ванные комнаты… Туалетные столики со множеством флаконов, шкафы, полные нарядов. Кровати с почти всамделишными одеялами и подушками…

Я стояла и плакала. И потрясенно завидовала детям, имевшим такие игрушки — с рождения. Мне казалось, что я что-то непоправимо упустила в жизни.

И если я сейчас поеду за границу — не будет ли у меня такого же чувства? Не будет ли такого чувства у Марика?

И еще — приезжая в новое место, я почти сразу безошибочно чувствую… Порой одного взгляда, одного втягивания воздуха хватает, чтобы понять — мое это или не мое.

Бывает, идешь по лугу и замираешь от счастья, когда сухие метелки травы щекочут — ноги, цветы пахнут медом, а в небе неподвижно стоит облако, похожее на сказочный замок. Или утром, под балконом запоет соловей — мое, мое… А разглядывая — ради Марика — фотографии в роскошном альбом е об Израиле, я остро ощущала — чужое… Эти дома, эти пустыни, даже красота побережий. Все чужое.

Но если Марик чувствует это своим, значит — чужой и он.

Много позже я узнаю, что Марик и Ирина в Израиле не прижились. Впервые сказали он своим близким решительное: «Нет». И уехали в — Канаду.

В Канаде природа похожа на Россию. И есть здесь большая русская община. Но нет — бед наших. Марик напишет: «Мы будто снимаем сливки с двух кастрюль. И от привычного не оторвались окончательно, и все блага Запада — наши».

Итак, Марик пришел попрощаться. Если мы и не сделались мужем и женой, то братом и сестрой — остались.

— Когда летите?

— В пятницу в Москву. А уж оттуда…

Он молчит, а потом улыбается той ласковой улыбкой, которую я привыкла видеть с незапамятных времен, сколько себя помню. Как я буду без этой улыбки?

— Майечка, а у тебя пока никаких новостей?

Он знает, что в прошлом году я все-таки решила лечь под нож, в основном из-за того, что спина начала болеть. Теперь я жду квоту на операцию, которую — Бог знает, когда дадут…