Мед багульника - [39]

— Господи, как же хорошо…

Соня пошла готовить ужин, варить кофе. Самые простые действия доставляли ей сейчас удовольствие. Наконец-то, безопасность. Она загнала за стол Романа, и потребовала у него открыть вино. Он видел, что она смертельно устала, но не мешал ее радости. Потом он проводил ее в спальню.

Соня легла, он укрыл ее одеялом в белоснежном пододеяльнике — таком хрустяще-свежем. Нажал на кнопку в изголовье. Мягко засветился экран по левую руку. И Соне показалось, что она перенеслась из подземного убежища в иное время — на сотни лет назад…  Еще один стерео пейзаж. Она будто лежала в деревенском доме у окна, а за ним моросил мелкий осенний дождь. Стало свежо, и Соня почувствовала запах этого дождя. Он убаюкивал, успокаивал.

— Спи, — сказал Роман, и опустил панель, отгораживающую ее уголок.

Он сварил себе крепчайший кофе и прошел в кабинет. Как ни устал он, но знал, что в эту ночь не уснет. Приборы передавали данные о том, что происходит наверху, картинка была на экране монитора.

Он сел за другой компьютер, прихлебывал кофе, раскладывал электронный пасьянс и ждал.

На земле вечерело. Краски сделались приглушенными, как на гобелене. Тишина стояла в опустевшем поселке. Пустынная улица, такие мирные дома. В слабом ветре трепетали листья берез.

— Может, хоть это место уцелеет? — думал он.

Приборы бесстрастно передавали то, что происходило наверху, а он ждал. Наивные мысли мучили его — о тех, кто сейчас собрался решать судьбу мира: «Какое право имеют обрекать они на смерть вот эту березу? Цветы? Разве та кошка, что сейчас мелькнула за забором, знает, что ждет ее этой ночью? Какое право у них есть распоряжаться ее жизнью?»

Но спросить с них за это мог только Бог.

Когда небо на востоке осветилось красным, он понял — началось. И нужно было отойти, потому что вершится нечто чудовищное. Но Роман не мог заставить себя оторваться от экрана.

Багровое зарево горело и час, и два…  Сколько еще продержится этот островок, где по-прежнему боязливо трепетали листьями березы?

Вдали, в небе — отчетливые и вместе с тем нереальные, как на компьютерной «войне» поплыли три черных машины. Они шли — низко над землей — чудовищные в своем смертоносном могуществе.

И тогда Роман увидел женщину, бегущую по улице. Он не знал возраста ее, он не думал, будет ли тратить машина боевой заряд, чтобы уничтожить эту одинокую фигуру.

Он понимал, только насколько она беззащитна. Он вскочил, и побежал к аварийному лифту. Спустя несколько минут, он уже был на поверхности. Воздух был горяч и тих, краски — фантастически яркие, и машины — как из кошмарного сна..

— Сюда! — крикнул он женщине.

Она была уже совсем близко. И — синяя вспышка, в которой исчез мир…

Глава 3. Арсений Михайлович

Арсений Михайлович дремал в кресле, и у его ног дремала собака. Время от времени собака поднимала голову и смотрела на хозяина, точно говоря: «Может, хватит время вести? Пойдем куда-нибудь?» Собака была молодая, овчарка — веселая хулиганка. Но уже год ей исполнился, и разума хватало осознать: хозяин спит — мешать нельзя.

— Последняя моя собака, — говорил Арсений Михайлович.

Он помнил библейское — сроку человеку семьдесят лет, а что свыше, то от крепости — и на крепость свою не очень надеялся. Судьбы животных казались ему сродни судьбам невольников в «Хижине дяди Тома». Уйдет хозяин, и как сложится судьба осиротевшего существа?

Он привык быть хозяином своего тела, а теперь, по утрам, немалых усилий стоило преодолеть боль. Не хотела подниматься левая рука — плечо ныло, как больной зуб. Уже и умостишь ее на подушке, руку эту треклятую, а плечо все ноет, не унимается.

И на ноги вставать было мучительно. Он наклонялся, поочередно тер суставы, осторожно, пробуя, поворачивал ступни туда-сюда, потом нетвердо вставал.

Прежде тело дарило ему — радость. С тех пор, как шестилетним мальчиком, согласно воле отца, он выбежал на арену цирка в веселом танце. А мимо, по кругу, обдавая его тяжелым вихрем полета, неслись лошади.

И десятилетия с тех пор — тело было инструментом, который, в конце концов, подчинялся его воле. Долгие репетиции, рубахи, которые потом можно было выкручивать, как после стирки — не в счет. Больше пота, но естественнее, изящнее движения.

Он давно уже стал лучшим из лучших наездников, и любование было смотреть на него, даже просто — когда он сидел на коне.

Такая легкость, даже небрежность была в том, как он держит поводья… Но столько силы чувствовалось — и в повороте головы, и в развороте плеч.

— Он на любом коне — всё может, — говорили знающие его.

* * *

А в жизни он был молчалив. Больше слушал, чем говорил, но глаза были ласковые, и очень редко он осуждал кого-то. Хватало души — понять. И по возможности — помочь, облегчить. Продумывал он и чтобы партнеры его как можно меньше испытывали страха. Попробуй, не дрогнуть, когда стоишь у щита, а всадник — с лошади — метает в тебя ножи.

Здесь не только мастерство обнадеживало, но и вся суть его — не позволяющая причинить боль другому.

В быту он был нетребователен, довольствовался малым, но в кутерьме цирковых переездов оказывался неоценим. Вскипятить чай на вокзале, достать припрятанное теплое одеяло и укрыть им ребят, взять на себя самое тяжелое, утомительное, работать без сна…