Мечтай о невозможном - [52]

— Господин Фабер! У нас на борту сто двадцать девять пассажиров. Они все должны выйти из машины. Весь багаж должен быть выгружен. Все пассажиры должны опознать свои чемоданы. Вы понимаете, что вы устраиваете? Все расписание нарушается. Мы теряем свое «окно», если не прилетаем в Каир по расписанию. Они не дадут нам посадки.

«…Жоржа из Ливерпуля, Сашу из Закавказья, Тини из Тускалузы, Марселя из Безансона.

Многие еще живы. Многие умерли. Я не могу их забыть, ни живущих, ни умерших…»

— Мне очень жаль, — сказал Фабер. — Но я не могу с вами лететь. Простите, пожалуйста. Это невозможно.

Он повернулся и медленно пошел обратно через переходной «рукав». Вслед ему кричали три голоса. Фабер не понимал, что они кричат. Он уходил все дальше.

«…И остается еще Зигфрид Монк, убийца, который продолжает жить».

Часть II

Глава первая

1

В кроне старой яблони виднелось множество маленьких зеленых шариков, которые блестели на солнце.

— Мира, посмотри, оно плодоносит, — сказал Фабер. — После стольких лет оно все еще плодоносит.

Мира сжала его руку. Они неподвижно замерли перед большим деревом. Было 11 часов утра в четверг 2 июня 1994 года, спустя две недели и один день после того, как в аэропорту Швечат Фабер понял, что не сможет бежать. Яблоня стояла в саду дома, в котором Фабер прожил долгие годы.

— Мира, скажи же что-нибудь! Дерево уже стояло здесь, когда я был маленьким мальчиком. Ему, должно быть, по меньшей мере, сто лет. Не молчи, Мира!

— Яблони могут жить очень долго. Сто пятьдесят лет и больше. И пока они живы, они плодоносят. Я хорошо знаю это, потому что жила в деревне, в отличие от тебя.

— Мира, ты чудесная. Ты смелая.

— Обратился Фредерик Генри к Кэтрин Беркли. Хемингуэй. «В чужой стране».

— Нет, — сказал Фабер. — Да, все верно. Но только это ты смелая.

— Нет, — сказала Мира. — Но я охотно бы стала такой. Это тоже оттуда, из рассказа «В чужой стране». — Ее волосы были недавно подстрижены, свежевымыты и уложены, некогда темные пряди поседели.

«Но они остались по-прежнему шелковистыми, как тогда в Сараево, — подумал Фабер. — Глаза тоже больше не выглядят потухшими, а снова сверкают, губы ее некогда прекрасного рта полнокровны, а многочисленные морщинки вовсе не портят ее лица. Она совсем немного подкрасилась и подушилась несколькими каплями тех самых духов, которые я подарил ей. Я их очень долго искал по всей Вене, те самые, которые привез ей однажды из Парижа Роберт Сиодмэк».

«Все как во сне, — подумал Фабер, — но это вовсе не сон, это реальность. Сорок шесть лет назад, когда мы въехали в этот дом, мне было шесть лет, и я впервые увидел это яблоневое дерево. В те времена все еще были живы: отец, мама, Мила, и яблоня давала плоды. Сорок лет назад, когда я уехал из Вены, чтобы жить в Берлине, я видел его в последний раз. Уже тогда отец, мама и Мила были мертвы. Тридцать девять лет назад я рассказал Мире в ее маленькой квартирке недалеко от гостиницы «Европа» в Сараево о моей яблоне. Тогда мы первый раз спали вместе. Теперь, спустя несколько недель после встречи, я снова вспоминаю почти все, что тогда произошло. Мы были счастливы, так счастливы. Обнаженные, мы лежали на ее узкой кровати, а за окном было уже совершенно светло. Мне удалось рассказать Мире так много за одну только ночь: о своих родителях, о Миле, о нашем доме здесь, в Нойштифте, где склоны Венского леса были засажены виноградом, о нашем саде и моей яблоне. И вот сорок один год спустя мы снова стоим вместе перед этим самым деревом, в том же самом саду».

— Там наверху было твое убежище? — спросила Мира.

— Да, — отозвался он. — Я все сделал сам из кожаных ремней, досок и кроличьих шкурок. Теперь все давным-давно уже сгнило. Оно было высоко наверху. Я целыми днями сидел там и читал.

— Сколько тебе было лет?

— Девять-десять лет. Мы уже не жили в Лондоне, но я все еще читал только английские книжки «Пенгвин-букс».[44] Тогда уже были карманные издания. Знаешь, еще те самые белые карманные издания, в которых сперва надо было разрезать страницы. Серия называлась «Таухниц», отпечатано все было — с ума сойти — в Лейпциге! Исключительно английские писатели. Хью Уолпол, например, со своими рассказами о Джереми: «Джереми и Гамлет», «Темный лес». И Ивлин Во: «Упадок и разрушение», «Пригоршня праха». Это были издания в оранжевых обложках «Пенгвин-букс». Зелеными были криминальные романы, голубыми — биографии. И, конечно, Хилари Беллок. Ее сейчас никто не помнит. Подруга Честертона, очаровательный автор: «Книга чудовищ для плохих детей», «Эммануэль Берден». Затем Анатоль Франс, его я прочитал в английском переводе, по-французски я еще не умел: «Семь жен Синей Бороды», «Боги жаждут», «Преступление Сильвестра Бонара». После всех этих лет я еще могу процитировать: «Закон в царственной своей справедливости запрещает как бедным, так и богатым просить милостыню на улицах, спать под мостами и красть хлеб». И, наконец, Хемингуэй! «Снега Килиманджаро» и «И восходит солнце». Там в конце: «Ах, Джейк, — сказал Бретт, — мы могли бы быть очень счастливы друг с другом. — Да, — сказал я. — Приятно все это снова себе представлять…»