Мечта для нас - [97]

– Сейчас ему лучше, – выговорила Бонни, тяжело дыша, и я расслабился. У нее дрожали губы, глаза блестели. – Ты послан мне свыше. – Она улыбнулась, широко растянув бледные губы. – Чтобы помочь мне пройти через все это. – У меня в глазах помутилось от этих слов. – А может, чтобы показать мне… каково это… – Я замер. – Любить… Пока еще не слишком поздно.

– Нет. – Я обнял ее крепче. Хотелось прижать ее к груди так крепко, чтобы сила моего сердца перешла к ней. – Донор найдется, Бонни. Иначе и быть не может.

Грустная улыбка Бонни расколола мое сердце напополам.

– Становится… труднее. – Она зажмурилась и несколько секунд хрипло дышала, ее грудь судорожно вздымалась. Наконец глаза вновь открылись, и Бонни проговорила: – Я держусь. Продолжу бороться… Но если придется, я смогу уйти… зная, каково это. – Она погладила меня по щеке, провела кончиками пальцев по губам. – Теперь я знаю, каково это – любить тебя, знать тебя… слышать твою душу в твоей музыке.

Я покачал головой, не желая все это слушать.

– Ни за что тебя не потеряю. – Я поцеловал девушку в лоб, вдохнул исходивший от нее аромат ванили и персика, ощутил на языке ее притягательную сладость. – Я не могу без тебя жить.

– Кромвель… – Я посмотрел ей в глаза. Бонни сглотнула. – Даже если я получу сердце… это может и не помочь.

– Ты это о чем?

– Мое тело может его отторгнуть. – Я покачал головой, отказываясь в это верить. – И потом срок моей жизни все равно будет ограничен. Кто-то живет еще год после операции, кто-то – от пяти до десяти лет. – Она приподняла голову. – А… некоторые умудряются прожить двадцать пять лет и дольше. – Она опустила глаза. – Никогда не знаешь наверняка, как оно будет.

– Значит, ты проживешь дольше двадцати пяти лет. Ты справишься, Бонни. Ты снова будешь петь, будешь дышать, бегать и играть на гитаре.

Бонни уткнулась лицом в мою руку, и я услышал тихие всхлипы. Размеренное гудение кислородного аппарата и рваное дыхание девушки сливались в одну трагическую мелодию. Наконец дыхание выровнялось, и она уснула в моих объятиях.

Но я бодрствовал.

У меня в голове звучала соната, не давая уснуть. Закрыв глаза, я слушал, как музыка рассказывает нашу с Бонни историю, смотрел, как цвета танцуют, взрываясь подобно фейерверку на пятое ноября[3]. Мои ноздри щекотал аромат Бонни, я ощущал во рту ее сладость и слушал рождавшуюся из всего этого симфонию. Музыка согревала меня, как теплые морские волны.

Так мы и лежали обнявшись, пока, спустя несколько часов, сон не сморил и меня тоже.

Когда я проснулся, Бонни была в моих объятиях… именно там, где и должна была быть всегда.

Глава 21

Бонни

Две недели спустя…

– Мне нравится… – сказала я, слушая, как сидевший на кровати Кромвель играет на скрипке. Я точно зачарованная наблюдала за движением смычка. Как один человек может так потрясающе играть на стольких музыкальных инструментах?

При попытке вдохнуть грудь свело судорогой, мышцы живота напряглись. В последнее время даже дыхание давалось мне с огромным трудом. Кромвель с закрытыми глазами играл отрывок, который мы только что написали. Я сказала «мы», но в действительности всю работу проделал он. Когда работаешь вместе с таким талантливым музыкантом, как Кромвель, бесполезно обманывать себя. Именно на нем все держалось. А как иначе? Ведь он просто следовал за зовом сердца.

Я устала, так бесконечно устала. За последние десять дней я ни разу не поднялась с постели. Скосив глаза, я посмотрела на свои ноги – укрытые одеялом, они походили на две палки. Я не могла пошевелить ни рукой, ни ногой, и все же Кромвель приходил каждый день, бережно целовал меня и прижимал к груди, если становилось холодно.

Порой я гадала, чувствует ли мое сердце то же, что чувствовала душа, когда Кромвель шептал мне на ухо, что любит меня до безумия, что я со всем справлюсь.

Хотелось верить его словам, и я верила, вот только мне и в страшном сне не могло присниться, что я стану так сильно уставать. Я не думала, что мне будет так больно. И все же, когда я смотрела в глаза Кромвеля, мамы, папы и Истона, я понимала, что просто обязана держаться.

Я не могла их потерять.

Снаружи хлопнула дверь машины. Кромвель, записывающий ноты, замер. У меня задрожали пальцы: я наверняка знала, кто приехал. Сегодня должен был вернуться Истон. Следуя рекомендации психолога, последнюю неделю он провел в центре реабилитации недалеко от Чарльстона – там ему должны были помочь обрести душевный покой, научить справляться с тьмой, охватившей его душу. Я очень скучала по брату, ведь мы не виделись с той ночи в больнице.

Когда открылась входная дверь, Кромвель поднялся на ноги. Мне показалось, что сердце стало стучать быстрее, но, очевидно, у меня просто разыгралось воображение. На такой рывок у моего сердца просто не хватило бы сил.

Кромвель сел рядом с кроватью и держал меня за руку, когда дверь комнаты открылась. Вошел Истон: голова опущена, запястья перебинтованы. И все же это был мой брат, такой же, как прежде.

Он неловко переминался с ноги на ногу у двери, и по моим щекам потекли слезы. Брат не поднимал глаз. Кромвель выпустил мою руку, подошел к Истону – тот быстро взглянул на него – и заключил в объятия. Тут я не сдержалась. Видя их рядом, жертву и спасителя, я разрыдалась. Спина Истона вздрагивала, и Кромвель обнял его крепче.