Мечта для нас - [118]

Он считал, что нам с тобой нужно познакомиться, потому что ты особенный. – Я низко опустил голову. Мой папа тоже был особенным. Он так меня любил. Как жаль, что я не сказал ему, что тоже очень сильно его люблю, пока еще мог это сделать.

– Он знал, что у вас тоже синестезия, знал, что вы могли бы мне помочь. – У меня сжалось сердце. Папе пришлось проглотить свою гордость, чтобы попросить о помощи Льюиса, моего настоящего отца, которому я не был нужен.

И он сделал это ради меня.

По щеке покатилась слеза.

– К тому времени, – дрожащим голосом продолжал Льюис, – я уже несколько лет вел трезвый образ жизни… – Он посмотрел на меня, и я впервые взглянул ему прямо в глаза. И словно увидел себя. Мы с ним были очень похожи. – Когда я встретил тебя… своего сына… Ты стоял прямо передо мной, твоя мать была так великодушна, что позволила мне увидеться с тобой после всего, что я натворил… Той ночью я вернулся домой и принял такую большую дозу, что очнулся уже в больнице, а моя печень оказалась повреждена настолько, что практически не подлежала восстановлению.

Широко открыв глаза, я смотрел, как по лицу профессора текут слезы. Услышанное не укладывалось у меня в голове.

– Увидев тебя, я в полной мере осознал, что сам во всем виноват. Для своего сына, оказавшегося во сто крат талантливее меня, я был посторонним. Мой сын называл папой другого человека. – Он провел ладонью по лицу. – Это меня просто убивало. В тот день я дал себе обещание: сделать все, что в моих силах, но помочь тебе…

Льюис помолчал, и я знал, о чем он собирается говорить дальше.

– Кромвель, когда я узнал про твоего отца…

– Не надо, – попросил я.

Льюис кивнул, и какое-то время мы молчали.

– Я в жизни не встречал более достойного человека. Твой отец… – Я проглотил ком в горле. – Он любил тебя больше всего на свете. Именно поэтому он позволил мне присутствовать в твоей жизни… Хотя я этого и не заслуживал. И не заслуживаю.

Я опустил голову, и слезы, мешавшие мне нормально видеть, закапали на пол.

– Он сейчас должен был быть здесь, – сдавленно проговорил я. – Он должен был это увидеть. Мое завтрашнее выступление.

Мне на спину опустилась теплая рука. Я хотел было сказать Льюису, чтобы убрал руку, чтобы катился подальше, но не стал этого делать. После всего – смерти отца, болезни Бонни, самоубийства Истона – я просто принял его участие. Оно было мне нужно. Я сидел и плакал, выпуская накопившуюся в душе тяжесть, и слезы падали на пол театра, в котором мне завтра предстояло выступать.

Когда у меня опухли глаза, а в горле начало саднить, я поднял голову. Льюис по-прежнему не убирал руку.

– У меня нет права ни о чем тебя просить, Кромвель. И я пойму, если тебе никогда не понадобится от меня ничего, если не считать той помощи, что я оказал тебе за минувшие недели. – Я встретился с ним взглядом и заметил в его глазах решимость. – В отличие от твоего отца я нехороший человек, мне никогда с ним не сравниться. Но если я когда-нибудь тебе понадоблюсь, если ты будешь настолько великодушен, что впустишь меня в твою жизнь, хотя бы немного…

Льюис умолк, и я понял: он отчаянно пытается подобрать слова.

– Тогда… Это был бы величайший дар из всех возможных.

Глядя на Льюиса, я вдруг понял, что страшно устал. Устал оттого, что на меня столько всего навалилось, устал от печали в сердце и злости, что разъедала мне внутренности. Я подумал о Бонни и Истоне, и обо всем, через что этим двоим пришлось пройти. О том, как Истон не справился с собой. Мне не хотелось так жить. Три последних года меня переполняли горе и гнев… сожаления о последних словах, которые я бросил в лицо папе… Мне не хотелось проходить через все это снова. Бонни показала мне, что можно жить по-другому, и я отказывался возвращаться к прошлому.

Я глубоко вздохнул:

– Не знаю, сколько я могу тебе дать. – Это была правда. У Льюиса стал такой вид, словно я его ударил, но он кивнул и встал. – Но я могу… попытаться, – проговорил я. Мне вдруг стало легче дышать.

Льюис посмотрел на меня и вздохнул, у него в глазах блестели слезы.

– Спасибо, сын.

Он пошел прочь.

Сын.

Сын…

– Спасибо, – сказал я, когда он уже подошел к выходу. Льюис обернулся, непонимающе хмурясь. – За все, что ты сделал за последние месяцы. Я… я бы не справился без тебя.

– Я ничего не сделал, сынок. Это все ты. И завтра вечером тоже все будет зависеть только от тебя.

Я посмотрел на бутылку виски, которую все еще держал в руках.

– С тобой все будет в порядке? Завтра?

Я попросил Льюиса об одолжении – ради успеха дела, – и он согласился, не раздумывая.

Мой настоящий отец взглянул на пустую сцену – завтра она заполнится музыкантами.

– Я буду рядом с тобой, Кромвель. – Он нерешительно улыбнулся. – Полагаю, завтра я буду чувствовать себя лучше всех.

С этими словами он вышел за дверь, оставив меня наедине с моими мыслями. Я сидел перед сценой еще около часа, проигрывал в голове симфонию, вспоминал, как она звучала на репетициях. Уже собравшись уходить, я достал телефон и отправил Бонни эсэмэс.

Надеюсь, ты завтра приедешь, малышка. Это все ради тебя. Люблю тебя.

Я убрал мобильный в карман и пошел обратно в гостиницу. Я шагал по улице, вспоминая лицо Бонни, ее сияющие карие глаза – они загорались радостью от звуков моей музыки. И я молился Богу: пусть Бонни приедет.