Князь явно нравился степнячкам. То же самое происходило и во время его омовения в водах степной речки. Всеволода это не забавляло и не умиляло: к чему ему внимание и любопытство половецких женок, когда в плену. Вот если бы на свободе… Что, впрочем, не мешало ему сделать вывод, что бабье племя везде одинаково.
«Ишь, Евино семя! Лягни тя жук и божья коровка, — хмыкал князь. — Не зря же сказывается, что «голодной куме одно на уме» и где «две бабы — там суём, а где три — там содом».
Несколько раз князь просил молчаливую стражу разрешить ему не просто омыть тело речной водой из бадейки либо ковшика — привык к чистоте, ибо только «в здоровом теле здоровый дух» — но и искупаться в реке. Просил и на русском, родном, и на неловком, шероховатом для произношения, языке половцев, который, живя на порубежье со Степью, немного знал. Однако те, явно разумея как собственно половецкую, так и русскую речь, отрицательно крутили головами, давая понять, что этого делать никак нельзя. То ли боялись упустить князя, то ли боялись, что он утонет, то ли просто неукоснительно исполняли волю хана. Возможно…
В сопровождении же стражи приходилось направляться к ближайшему низкорослому, но густому кусту, своей пышной зеленью закрывающему любого от постороннего нескромного взгляда, и исполнять там малую или большую нужду. То же, правда, в других кустах, делали и пленные дружинники, а сами половцы, как и все степные народы, привыкшие к открытым пространствам, где порой и укрыться-то негде, особого стеснения при исправлении нужды, хоть малой, хоть большой, не испытывали. Где приспичило, там и справляли, мало заботясь, видит ли их за этим делом кто или не видит.
Хорошо, что куры, во множестве бродившие целыми сутками по становищу, успевали расклевывать и растаскивать это естество человеческой жизнедеятельности. В противном случае можно было бы вляпаться в это «золото» прямо возле шатров и кибиток.
Отправляясь по нужде, курский князь всякий раз испытывал неудобство. У себя в Трубчевске, да и в Курске при теремах он имел специальный нужник, где, не опасаясь нескромных взглядов, можно было неспешно сделать свое дело. А для зимней поры, когда вьюги да морозы не позволяли и нос за порог высунуть, в одном из закутков терема — чулане — имелся горшок, который после каждого посещения чулана князем либо княгиней убирался и вычищался дворцовой челядинкой. Но полон — не княжеский терем. Тут тебе ни нужника, ни горшков… Приходилось поступать по обстоятельствам.
Сопровождаемый молчаливыми, нещадно потеющими в своих стеганых халатах под жарким июньским солнцем, стражами, Всеволод, почти не обращая внимания на гудящий муравейник становища, надоедливую мошкару, от которой отмахивался сломанной им веточкой, и вороний гай на верхушках деревьев, совершал очередной круг вдоль береговой кромки. Разминал, как сам себе определил, косточки.
Страшная волна горечи поражения и позора плена, поднявшаяся в его душе в первые дни неволи от осознания данного обстоятельства, постепенно стала угасать, теряя остроту и боль безысходности. Но, хоть и говорится, что «в чужой сторонушке рад родной воронушке» — степное воронье, рассевшееся по древам, что-то не радовало, лишь еще больше бередило невидимую душевную непреходящую рану.
И чтобы боль поражения как можно меньше рвала сердце, курский князь старался думать не о плене и горькой судьбе полонянина, а о своем прошлом, казавшемся ранее вполне обыденным, а теперь таким дорогим и важным. Ибо все познается в сравнении.
…Всеволодовичи, овладев черниговским столом, как ни прискорбно то вспоминать, прежние свои обещания, данные Олегу Святославичу, наделить Игоря и его, Всеволода, уделами, тут же забыли. Видимо, у них «слово держать, что за ветром бежать… было да сплыло».
Пришлось ехать с братцем Олегом в Новгородок Северский, город хоть и немалый, но все же не Чернигов. В Чернигове один только Спасо-Преображенский собор чего стоит… Красотища! А церковь Бориса и Глеба?.. В самом Киеве, как сказывали, такого сокровища не было! Впрочем, чего хулить, и в Новгородке Северском был Спасо-Преображенский монастырь с храмом того же названия, основанный опять же еще дедом Олегом Святославичем. Великолепный, из белого камня, искусно изукрашенный, он как бы убегал в небеса, стремясь оторваться от грешной земли. Хоть и хорош, однако, не черниговский все же…
Не оставили Всеволодовичи в Чернигове и вдовой княгини-матушки, любезной Марии Петриловны, так желавшей дожить свой век в полюбившемся ей граде, рядом с гробницей любимого супруга. Отправили вместе с челядью и верной ключницей Меланьей вслед за Олегом Святославичем в Новгород-Северский. Нечего, мол, под ногами путаться… колдовскими очами из-под плата сверкать.
Матушка, прибыв в Новоград, тут же открыто стала проклинать епископа Антония за его непотребство, клятвопреступление и черную измену. Челядь, слыша это, пряталась, как тараканы, по углам и закоулочкам — подальше от такого окаянства и греха. Зато ключница Меланья, имя которой означало «молния» или «Перунова стрела», всегда была рядом с ней и помогала как в словесных проклятиях, так и в тайной ворожбе по изводу Антония с белого света.
