Мазепа - [2]

И (если сейма не считать)

До неприличья благодать

Была при нем. И скорбь он знал:

Он муз и женщин обожал,

А те порой несносны так,

Что о войне вздыхал бедняк,

Но гнев стихал, — и новых вдруг

Искал он книг, искал подруг.

Давал он балы без конца,

И вся Варшава у дворца

Сходилась — любоваться там

На пышный сонм князей и дам.

Как польский Соломон воспет

Он был; нашелся все ж поэт

Без пенсии: он под конец

Скропал сатиру, как «не-льстец».

Ну, двор! Пирам — утерян счет;

Любой придворный рифмоплет;

Я сам стишки слагал — пиит!

Дав подпись «Горестный Тирсит[8]».

Там некий граф был, всех других

Древнее родом и знатней,

Богаче копей соляных

Или серебряных. Своей

Гордился знатностью он так,

Как будто небу был свояк;

Он слыл столь знатен и богат,

Что мог претендовать на трон;

Так долго устремлял он взгляд

На хартии, на блеск палат,

Пока все подвиги семьи,

В полубезумном забытьи,

Не стал считать своими он.

С ним не была жена согласна:

На тридцать лет его юней,

Она томилась ежечасно

Под гнетом мужа; страсти в ней

Кипели, что ни день, сильней;

Надежды… страх… и вот слезою

Она простилась с чистотою:

Мечта, другая; нежность взгляда

Юнцов варшавских, серенада,

Истомный танец — все, что надо,

Чтоб холоднейшая жена

К супругу сделалась нежна,

Ему даря прекрасный титул,

Что вводит в ангельский капитул;

Но странно: очень редко тот,

Кто заслужил его, хвастнет.

V

«Я очень был красив тогда;

Теперь за семьдесят года

Шагнули, — мне ль бояться слов?

Немного мужей и юнцов,

Вассалов, рыцарей, — со мной

Могли поспорить красотой.

Был резв я, молод и силен,

Не то, что нынче, — не согбен,

Не изморщинен в смене лет,

Забот и войн, что стерли след

Души моей с лица; меня

Признать бы не смогла родня,

Со мною встреться и сравни

И прошлые, и эти дни.

К тому ж не старость избрала

Своей страницей гладь чела;

Не совладать покуда ей

С умом и с бодростью моей,

Иначе б в этот поздний час

Не мог бы я вести для вас

Под черным небом мой рассказ.

Но дальше… Тень Терезы — вот:

Туда, за куст ореха тот,

Как бы сейчас плывет она,

Настолько в памяти ясна!

И все же нет ни слов, ни сил

Ту описать, кого любил!

Был взор ее азийских глаз

(Кровь турок с польской кровью здесь

Дает порой такую смесь)

Темнее неба в этот час,

Но нежный свет струился в нем,

Как лунный блеск в лесу ночном.

Широкий, темный, влажный, — он

В своих лучах был растворен,

Весь — грусть и пламя, точно взор

У мучениц, что, на костер

Взойдя, на небо так глядят,

Как будто смерть благодарят.

Лоб ясен был, как летний пруд,

Лучом пронизанный до дна,

Когда и волны не плеснут,

И высь небес отражена.

Лицо и рот… Но что болтать?

Ее люблю я, как любил!

Таких, как я, любовный пыл

Не устает всю жизнь терзать,

Сквозь боль и злобу — любим мы!

И призрак прошлого из тьмы

Приходит к нам на склоне лет,

И — за Мазепой бродит вслед.

VI

«При встречах — я глядел, вздыхал;

Она молчала, но звучал

Ответ в безмолвьи; много есть

Тонов и жестов, что прочесть

Умеют взор и слух: душа

Рождает их, любить спеша;

И вот — загадочная связь!

Она уже с другой слилась,

Помимо воли свой призыв

Каленой цепью закрепив,

Что электрической волной

Проводит пламя в дух чужой.

Глядел, вздыхал я, слезы лил

И все же в стороне бродил,

Ждал быть представленным; а там

Встречаться легче стало нам

Без подозрений. Только тут

Решил признаться я, — и что ж?

При встрече вмиг слова замрут,

И сотрясает губы дрожь.

Но час настал. — Одной игрой,

Забавой глупой и пустой,

(Забыл названье!) все кругом

Дни заполняли. Мы вдвоем

Играли тоже: у стола

Нас шутка случая свела.

Исход не волновал меня;

Но быть вблизи, лицом к лицу,

Глядеть и слушать! Как юнцу

Не чуять страстного огня?

Я был при ней как часовой

(Быть нашим зорче б в час ночной!)

И вдруг подметил, что она

Сидит рассеяна, скучна,

Игрой не занята ничуть,

Успехом, сдачей — но стряхнуть

Не может плен ее: сидит

За часом час, хотя бежит

Удача прочь. И вот тогда,

Как яркой молньи борозда,

Сверкнула мысль в мозгу моем,

Что нечто есть в томленьи том,

Сулящее надежду мне.

И — хлынули слова, — вполне

Бессвязные, — но им она

Внимала, хоть и холодна.

С меня — довольно: будут нас

Вновь слушать, выслушавши раз,

Душа не в лед превращена,

И безответность — не отказ!

VII

«Любил я; стал любимым вдруг…

Вам, государь, слыхал я, — тот

Плен сладкий чужд. Я мой отчет

О смене радостей и мук

Прерву: вам пуст казался б он.

Но ведь не всякий прирожден

Страстями править (иль страной

Как вы — и заодно собой).

Я — князь (иль был им); мог послать

Десятки тысяч — умирать

Там, где велю. Но над собой

Я власти не имел такой.

Да, я любил и был любим;

По правде, счастья выше — нет,

И все же, наслаждаясь им,

Доходишь вдруг до мук и бед.

Все встречи — втайне. Час ночной,

Что вел меня в ее покой,

Был полон огненной тоской,

Дней не видал я и ночей,

Лишь час; он в памяти моей

Доныне несравненным сном

Живет: и я отдать бы рад

Всю Украину, чтоб назад

Вернуть его, стать вновь пажом,

Счастливцем, кто владел одним:

Лишь сердцем нежным, да мечом;

Кто был, чужой дарам земным,

Богат здоровьем молодым.

Видались тайно мы. Иной

Находит в том восторг двойной.

Не знаю! Я бы жизнь отдал,

Когда б ее моею звал

При всех, — пред небом и землей!

Я часто горевал о том,

Что встречи наши — лишь тайком.

VIII

«За парочкой всегда следят

Глаза чужие… Мог бы ад

Быть полюбезней… Но навряд