Майя и другие - [56]

не веришь? спроси тех, кто остался жив.

я расскажу про тебя как есть. не обижайся, пожалуйста. наплюй на общественное мнение – оно суть проституция. оправдываться и краснеть не за что. было как было. и было честно. головокружительно честно. временами мы огребали по полной от этой честности. честно до тошноты, мордобоя, пьянок и прочих атрибутов молодости. молодость прошла. теперь если пьянки, то с чувством вины и отвращением; мордобой немыслим; честность каждый день ныряет в двойные стандарты, а тебя физически нет. однако…

однако это не панихида по прекрасной эпохе. сейчас – даря тебе бессмертие этими буквами – я отдаю ей дань. я вспоминаю нашу молодость и ликую от того, что с нами все это было. мой рассказ о тебе полон той же радости, которую ты приносишь, изредка навещая мои сны. я просыпаюсь, и мне очень хорошо от того, что мы опять были вместе. а потом я встаю, и начинается мое настоящее. мое настоящее изумительно, ольга. я настолько счастлива, насколько может быть счастлив живущий. и мне так тебя жаль, ольга. так жаль.

день четвертый

и вот она – story about the most wonderful trouble woman in the universe[29].

мы стали знакомы в 1992 году. дуэт покорял магадан, песни шли в гору, люди влюблялись как таковые, и пошлое “ложились штабелями” здесь уместно.

помню участие в каком-то студенческом концерте, и пыль изнанки кулис, и я спотыкаюсь о чьи-то гулливерские ноги.

– простите, – шепчу. – ничего страшного, – мне в ответ.

(именно глагол) задираю голову и много выше себя вижу девичье лицо в огромных ботанических очках.

так мы опознали друг друга. она была режиссер молодежного магаданского театра.

преданная истории, русской, зарубежной и вообще любой литературе, знающая русский, старославянский, церковнославянский как свои пять, ныряющая в недра искусства в любом его проявлении, будь то театр или кино, репин или сальвадор, гомер или зощенко, и свободно чувствовавшая себя на его просторах.

высоченного роста, в ту пору длинные русые волосы и громадные очки и немного птичьи руки с постоянной сигаретой. джинсы ее казались мне парусами, куртки – плащ-палатками, шаги – верстами, мера напитков – кубками. выпив, она брала гитару и, не имея слуха, пела свою:

в холодных странах, где сизый лед, я иду только вперед.

а в жарких странах, похожих на ад, я иду почему-то назад.

а в аргентине и в мексике солнце коснулось вершин пирамид.

кто-то жалеет о том, что было. я о том, что еще предстоит.

и тебе было все равно, есть у нее слух или его нет. ты не замечал, что играет она, как большинство барышень, “трень-трень-трень”. все это было несущественно перед громадным обаянием, которое излучал этот человек.

она влюбилась в дуэт. дуэт принял это как должное, со свойственной юношеской безответственностью за тех, кого приручил, и улетел в долгожданный питер.

а ольга затосковала. и здесь, думаю, началось ее движение к смерти.

день пятый

она тосковала недолго. она вообще не умела сидеть и ждать, если горело. а здесь не просто горело, под ее огромными ногами буквально взрывалась земля – так ей хотелось к нам. и через несколько месяцев после нашего отъезда она продала чучело крокодила (экспонат отца – именитого чукотского костореза) и купила билет в питер. в ночь перед отъездом, многократно прощаясь с легионами друзей, она финально отправилась в баню и там упала спиной на раскаленные камни в парной. вероятно, это был знак. но кто из нас в семнадцать лет придает им значение? ольгу привезли к моему отцу в травмпункт, и он оказал ей все, что можно было оказать в тот момент. я не помню, меняла она билет или нет. мне кажется, да. прилетела она летом в моей кожаной мотоциклетной куртке, обвязанная мазью вишневского и поверх бинтами, с перевязанной рукой, которой она вообще не могла шевелить. мучилась с полгода. шрамами гордилась всю оставшуюся жизнь.

изначально был план перевестись в питерский университет, где к тому времени начала учиться я. она собиралась на филфак, у меня было отделение “русский как иностранный”. все рядом. но дело до перевода все никак не могло дойти. отчего, спросите вы?

первые пару лет праздновалась жизнь в петербурге. было не до учебы. потом начались ежевечерние разговоры: “завтра утром пойду в деканат и начну заниматься процессом”. года через четыре она начала лгать, что учится. мы малодушно молчали, зная, что она до сих пор не была в универе. почему она лгала? почему мы молчали? почему не заставили ее нырнуть в родную для нее среду, которая, уверена, спасла бы ее от того ужасного утра?

отвечу жестко: нам было все равно. нас уже крутило в центрифуге музыкальных побед, ее – в центрифуге питерского болота.

день шестой

питер суров и коварен. ты можешь ничего не делать, защищаясь эпитетами “богемный город”, “столица русского рок-н-ролла”, “особый темпоритм города”, “вечно пьяное веселье митьков”. в общем, праздник, который всегда с тобой. все это так и не так.

питер – город, в котором выживает только тот, кто пашет как вол, кто не покупается на псевдораздолбайство, кто обходит стороной гульбища коммунальных квартир, кто не доверяет слову “завтра” и верит только слову “сейчас”.