Майский день - [25]

– Да… – В голосе ее прозвучала непривычная робость. – Понимаешь, мне нужно было увидеть тебя первой. До того, как ты увидишь других. Вот я и пришла.

Аракелов ничего не понимал. Голова спросонок была тяжелой – может быть, из-за снотворного. Он протянул руку и нащупал часы. Поднес их к глазам: слабо светящиеся стрелки показывали почти полночь.

– Ты не хочешь разговаривать со мной?

– Сейчас, – хрипло сказал Аракелов. Он пошарил по столику: где-то здесь должен быть стакан с соком. Он всегда в первую ночь после работы внизу ставил рядом с постелью сок и, просыпаясь, пил. Это так и называлось: постбаролитовая жажда. Ах да, спохватился он, Зададаев… снотворное… Значит, соку нет. Но стакан неожиданно нашелся. Ай да Витальич! Кисловатый яблочный сок быстро привел Аракелова в себя.

– Саша… – Марийка подошла, села рядом. – Ты не простишь мне этого, Сашка, да?

– Чего? – не понял Аракелов. Он обнял Марийку и вдруг почувствовал, что плечи у нее мелко-мелко вздрагивают. – Да что с тобой?

Марийка откровенно всхлипнула.

– Я так и знала, что не простишь…

– Ничего не понимаю. – Аракелов растерялся.

Марийка подняла голову.

– Значит, ты не знаешь? Тебе не сказали?

– Да чего?!

– Сашка, это ведь я…

– Ты?! – Все сразу встало на свои места. Перед Аракеловым мгновенно возникла залитая солнцем палуба и Марийка, томно раскинувшаяся в шезлонге… «Мне надо в „Марте“ посидеть, на следующей станции она по моей программе работать будет». И зададаевские умолчания и увертки стали ясны. Эх, Витальич!..

– Значит, ты… – повторил Аракелов.

– Да, – сказала Марийка. – Понимаешь… Это все так получилось…

– Понимаю. – Аракелов отодвинулся от нее и оперся спиной о переборку. Ему было больно от обиды и обидно до боли. – Дух струсил, надо нос ему утереть. Понимаю.

– Ничего ты не понимаешь! Я же люблю тебя, дурак!

И знаю, что ты не струсил, не мог ты струсить! Это они гово рили, что ты струсил…

– Они?

– Ну да. Я в «Марте» сидела, люк был открыт, а они рядом встали…

– Кто?

– Жорка, Поволяев и еще кто-то, я их не видела, только слышала. И говорили, что ты струсил. Мол, батиандры со своей исключительностью носятся, подумаешь, дефицитная профессия, нужно им себя беречь для грядущих подвигов… А что человек погибает – ему наплевать, духу нашему… И в таком роде.

– Та-ак, – сказал медленно Аракелов. – Ясно. – Это он предвидел еще внизу.

– И я к ним не вышла. Понимаешь, не вышла. Сама не знаю почему. Побоялась, что ли?

– Чего?

– Не знаю. Я бы, наверно, им по рожам надавала.

«Стоило бы, – подумал Аракелов. – Но это я могу и сам».

– И что же ты сделала?

– Когда они отошли, вылезла, поставила слип на авто спуск. Я видела, как это делают…

– Ясно, – сказал Аракелов.

В принципе, в этом не было ничего невозможного. Отмотать метров двадцать троса на барабан носовой лебедки «Марты», застопорить судовую лебедку, а потом помаленьку стравливать трос, соразмеряясь с опусканием слипа. Для опытного водителя это не представляло особого труда. Но как справилась с этим Марийка? Ведь опыта работы с «Мартой» у нее с гулькин нос… И как никто ей не помешал? Ведь слип скрежещет так, что только в баролифте не слышно! Конечно, когда «Марта» уже пошла к воде, остановить ее было бы нельзя, но до того? Куда смотрел вахтенный? «Мда-а, – подумал он, – дисциплинка… Пораспустил народ Ягуарыч…»

– И никто тебя не остановил?

– Нет…

– Молодцы! – искренне восхитился Аракелов. На мгновение ему даже стало весело. – Хоть судно укради, не заметят, если есть о чем посудачить!.. Но на кой черт ты полезла? Зачем?

– Затем, что я слышать не могла, как они про тебя… Понимаешь? Я уже все знала – и про патрульники, и про «рыбку». Я понимала, что ты там сидишь и думаешь…

– Вот и не лезла бы. Лучше бы сама подумала…

– Я и думала. Что тебе экспериментальные данные нужны. И что если даже «Марта»… не пройдет… Ты скорее сообразишь, что к чему.

До Аракелова дошло не сразу: слишком уж нелепо это было. Нелепо, немыслимо, невозможно!

– Дура! – заорал он, забыв, что уже ночь, что за тонкими переборками каюты давно уже спят. – Ты соображаешь, что говоришь?

– Да, – тихо сказала Марийка, и Аракелов осекся. – И когда делала, тоже соображала. Только что все вот так получится – не сообразила.

Аракелов обнял ее, прижал к себе, гладил по волосам, целовал мокрое от слез лицо, шею, руки…

– Дура, – задыхаясь, бормотал он, – сумасшедшая, не нормальная… Что бы я без тебя делать стал, а?

– А что ты будешь делать со мной? – печально спроси ла Марийка. – Ведь ты… Ты же мне не простишь. И прав будешь.

– Ничего, – сказал он. – Это все ерунда. Понимаешь, ерунда. И прощать или не прощать я тебя не могу. Я ведь люблю тебя. Просто люблю и не могу ни винить, ни прощать.

– Я им скажу, я им все скажу, слышишь?

– Я им сам скажу, – пообещал Аракелов. – Это все не так страшно. Это все утрясется… Главное, что есть мы. Понимаешь – не ты, не я. Мы.

Марийка благодарно улыбнулась – он понял это по изменившемуся голосу:

– Спасибо, Сашка…

Он еще долго сидел, обняв ее одной рукой, а другой бережно и легко гладя по волосам – до тех пор, пока по дыханию не понял, что Марийка уже спит. Тогда он тихонько встал, продолжая обнимать ее плечи левой рукой, и осторожно уложил Марийку на постель. Она все-таки проснулась.