Маяковский едет по Союзу - [22]

Девятую главу поэт обозначил кратко: «Дым отечества». Пятая обозначена двумя заголовками: «Извольте понюхать» и «Я, товарищи, из военной бюры». Седьмая — даже тремя: «Здравствуйте, Александр Блок», «Жир ёжь страх плах!» и «Господин помещичек, собирайте вещи-ка!» Если бы не ограничения, диктуемые спецификой афиши — ее должен прочитать проходящий мимо, поэтому она не может быть перегружена текстом, — поэт включил бы в афишу, вероятно, еще десяток заголовков.

Еще до отъезда на юг Маяковский как-то спросил меня:

— Вы не будете возражать против того, что я вставил вас в поэму?[26]

— Каким образом я попал туда?

— Помните ваш рассказ о бегстве Врангеля? Не зря я вас тогда мучил. Начало главы такое:

Мне рассказывал грустный еврей Павел Ильич Лавут…

Я перебил его:

— Почему «грустный»? Ну, еврей — пожалуйста. Но я возражаю против «грустного».

Меня поддержали присутствовавшие при этом разговоре супруги Брик.

Маяковский начал тут же подбирать другое прилагательное. В окончательном варианте значится «тихий».

Он прочел отрывок из шестнадцатой главы. Я вспомнил о наших беседах.

А теперь, намечая темы для афиши, он снова заговорил о 16-й главе:

- «Сперли казну и удрали, сволочи» — вы помните, это из вашего рассказа?

…В дорожной обстановке я иногда рассказывал Владимиру Владимировичу о своих «молодых» годах, которые прошли на драматической сцене. Я вспоминал об Аркадии Аверченко, Леониде Собинове, Власе Дорошевиче и о многих других, с кем довелось в ту пору познакомиться.

Однажды я рассказал, как отвозил своего друга Володю Самодурова, большевика-подпольщика, заболевшего сыпняком, из Александровска в Крым, куда его направила партия. В Крыму я застрял, устроился в театре.

Описывая жизнь при белых, я старался не упустить ни одной подробности, отвечая на многочисленные вопросы Владимира Владимировича. Когда же речь зашла непосредственно о бегстве белых, в его руке появилась записная книжка. Однако и тогда эта деталь не объяснила мне истинных целей поэта. А в итоге — большая глава поэмы вобрала мой рассказ. Конечно, в поэму вошло далеко не все из моего длиннющего рассказа, но именно его творческое «отсеивание» дает представление о напряженной работе поэта, в частности о работе над поэмой «Хорошо!».

Итак, Севастополь 1920 года…

Весной на площади у Графской пристани, возле памятника Нахимову, я наблюдал церемонию вручения скипетра Врангелю. Народу было маловато. Отслужили молебен, офицеры троекратно проорали «ура», и архиепископ закончил свою речь так: «Петр — по-гречески камень. Мы не сомневаемся в том, что барон Петр Николаевич Врангель оправдает свое имя и недалек час, когда Россия станет единой и неделимой».

Маяковский вставил:

— Камень был из песка… из камня посыпался песочек.

— Да, — добавил я, — помпы не получилось. Все это торжество производило впечатление авантюры.

…Севастопольский рейд часто навещали иностранные суда, подвозившие врангелевцам оружие и продовольствие. Кого тут только не было: англичане и американцы, французы и греки, турки и итальянцы…

В моем рассказе не раз повторялось морское слово «узел». Маяковский спросил, что оно значит. Я пояснил:

— Узлом определяют скорость корабля. Один узел — это одна морская миля в час.

Вероятно, он хотел проверить себя — и меня заодно.

…Готовясь к эвакуации, интервенты вовсю занимались спекуляцией. Офицеры и маклеры шныряли в поисках выгодных сделок. Их интересовало все то, что можно сбыть и что можно вывезти. Очень ценились револьверы (особенно «кольты»), домашняя утварь и, разумеется, бриллианты. На военные корабли грузили даже рояли.

И как гром среди ясного неба: Красная Армия форсировала Перекоп. В Севастополе паника. Она разрасталась с каждым часом.

Маяковский обобщил эти детали, отнеся их не только к интервентам, но и непосредственно к «драпавшим».

У кого — канарейка, у кого роялина, — кто со шкафом, кто — с утюгом. Кадеты — на что уж люди лояльные — толкались локтями, крыли матюгом.

…Я с любопытством и со злорадством наблюдал эту картину. Бродя у южной бухты, останавливался у каждого парохода. Буквально с боем брались на них места. Я видел, как солдат сбил с трапа в море офицера. Все обезумели.

На рейде транспорты и транспорточки, драки, крики, ругня, мотня, — бегут добровольцы, задрав порточки, — чистая публика и солдатня.

…Я рассказывал, что среди убегавших были и такие, которые действовали бессознательно или были втянуты обстоятельствами. Все вокруг охвачено паникой. Запомнилась средних лет женщина, одиноко стоявшая вдали от причала, у Приморского бульвара, окруженная огромными, в человеческий рост, узлами. Кто она? На что надеялась? Вероятно, на то, что ее подберет какая-нибудь шхуна. Она кричала, звала. Никто не обратил внимания. Это было в четвертом часу дня, когда последние суда покидали гавань. А женщина в отчаянии визжала.

Этот эпизод имел в виду Маяковский, говоря о 16-й главе:

…«Аспиды, сперли казну и удрали, сволочи».

…Отсюда же, с Приморского, я наблюдал, как на фоне уходящих судов приближались к рейду два корабля — американские миноносцы. Они пришли, как говорят, к шапочному разбору и, постояв минут десять, завершили картину эвакуации тем, что, развернувшись, пошли рядышком, курсом на Босфор.