Надо двигаться, надо говорить с Милочкой голосом, исключающим всякие воспоминания о вчерашнем. Надо поторопиться — накрыть стол ничуть не менее нарядно и празднично, чем накрывали ради того сопляка.
— Милка! — кричит Людмила Ильинична от стола в соседнюю комнату. — Милка, уж не собираешься ли ты проспать, дочь? — Вопрос Людмилы Ильиничны звенит, режет воздух, все не глохнет никак. Хотя уже очевидно, задан он зря. На пороге своей комнаты стоит Милочка, одетая, причесанная, хоть сейчас — на школьный бал. Но неважно, как она одета. Важно, какое у нее лицо. И вот с этим своим лицом стоит она на пороге комнаты и говорит:
— Мама… Мама! — кричит она так, что Людмиле Ильиничне кажется, будто темные волны уже сошлись над Милочкиной головой. — Мама, я не хочу, чтоб он уходил!
Людмила Ильинична кидается к Милочке, ударившись об угол стола, добегает до ее ожидающих глаз, до ее жалко распущенных губ.
— Я не хочу, чтоб он уходил к Рыжовой. Как ты не понимаешь, он уходит к Рыжовой! — кричит в это время Милочка, и эта названная, вернее, так неожиданно вылетевшая фамилия отрезвляет их обеих. Или не в фамилии дело? А в том, что вообще не следовало так, хотя бы и только друг перед другом, обнажать свои чувства?
Во всяком случае, Людмила Ильинична останавливается где-то посреди своего разбега. И подходит к дочери так, как подходит к ней каждое утро, оглядеть всю с головы до ног, поправить прическу, одернуть платье.
— От таких, как ты, не уходят, — говорит Людмила Ильинична и жестким белым пальцем проводит по Милочкиному лбу, разглаживает какую-то морщинку, что ли… Делает она это так, будто вполне в ее власти смахнуть вместе с морщинкой любое огорчение, любую беду. — От таких, как ты, не уходят, — еще раз повторяет Людмила Ильинична, чуть дольше, чем всегда, задерживаясь внимательным взглядом на лице Милочки.
— Конечно, нет, — неестественно смеется Милочка. — В особенности вчерашний вечер нас убедил…
Нельзя сказать, что это звучит в обычном Милочкином тоне: снисходительно, насмешливо, легко и даже ласково. Это звучит горько.
Глаза Милочки беспокойно бегают, не встречаясь с глазами матери и все-таки ожидая от нее какого-то решения, какой-то помощи. Губы девочки тоже пока не собрались в небрежную гримаску, но еще минута-другая — и соберутся. Еще чуть-чуть — и ни за что нельзя будет заподозрить, будто только что дело доходило до крика, до отчаяния.
Людмила Ильинична притягивает к себе дочь и целует в висок, там, где начинаются туго натянутые золотые толстые волосы.
— И все-таки от таких, как ты, не уходят. Запомни это для начала.
— Прямо толпами бегают-бегают вслед, спотыкаются. — В Милочкином голосе теперь явный упрек. Будто мать могла, но не сумела обеспечить эти толпы. Просто не проявила расторопности в нужный момент, и все. Или, может, наоборот — проявила в ненужный?
— А тебе не кажется… — говорит между тем Людмила Ильинична, и руки ее опять разглаживают что-то на Милочкином лице. — А тебе не кажется: здесь и нет того, кто бы мог составить эти толпы. Уж не о Медведеве ли ты жалеешь, дочь? Надеюсь, нет?
Мельком они обмениваются взглядами и улыбаются обе одинаково, сгоняя улыбку куда-то в сторону, за плечо, что ли. Колю Медведева просто смешно представить рядом с Милочкой. Приземистого, с простецким выражением не только лица — всей фигуры. Оно, наверное, так с ним и останется, это выражение, на всю жизнь.
— Вот поедешь в большой город… — начинает Людмила Ильинична, но Милочка перебивает ее, зло поднимая губку над белыми ровными зубами.
— У нас уже и билет куплен? — спрашивает она и дышит, как будто чуть запыхавшись. Что-то, очевидно, так и кипит, так и клокочет в ней и ищет выхода наружу.
— Еще совсем недавно ты верила в такую поездку.
Милочка ничего не говорит, только еще раз показывает зубки, улыбаясь.
— Послушай, Мила… — говорит Людмила Ильинична и прихлопывает рукой по столу, чтоб Милочка не вздумала пропустить сказанное матерью мимо ушей. — Послушай, Мила, вчера ничего не кончилось и ничего не началось. Я надеюсь, ты не настолько глупа, чтоб предположить, что он действительно решил кому-нибудь из них доложиться. Остыл еще на нашем пороге, я тебе говорю.
Людмила Ильинична делает ударение на этом «я». Правда, она уже не стучит ладонью по столу для большей убедительности. Она теперь стоит, прислонившись к подоконнику, скрестив руки на груди, и смотрит на Милочку презрительно. Большая ли неприятность свалялась на эту девочку, ее дочь, и уже, потеряв голову, та готова наброситься на родную мать, кричит так, что на улице слышно: «Я не хочу, чтобы он уходил!»
— И не позорься, пусть люди думают: очень хочется, чтоб ушел. Прямо дождаться не чаяла, пока отцепится. А к Рыжовой переметнулся по старой памяти: много позволяла. Здесь не на такую напал.
Людмила Ильинична говорит так и чувствует, будто кто-то плеснул горячим ей в лицо. Даже глаза щиплет от этой внезапно поднявшейся жары. Даже шее становится невыносимо тесно в узком воротнике строгой блузки. Людмила Ильинична вертит головой вправо, влево, Людмила Ильинична только что не позволяет себе застонать вслух или захрустеть подряд сразу всеми своими белыми пальцами.
