Матрица войны - [108]

Поэт задыхался, карабкался по пузырям, некоторые лопались под его тяжестью, но другие заливали его пеной, как из пожарного брандспойта. Политик отбивался от бесчисленных воздушных шаров, выхватил колючую авторучку и принялся энергично колоть пузыри. Они лопались с неприятным звуком, и газ, вылетавший из них, был с едким запахом тухлого яичка.

Белосельцев испытал ужас, словно попал в желудок огромного существа и его переваривали, заливали ядовитым желудочным соком, отделяли от костей ткани, расщепляли клетки, высасывали витамины. Он бил кулаком в пузыри, но кулак ударял в пустоту, залипал среди прозрачных пленок.

– Господа, теперь вы можете себе сказать, что побывали в легких быка! – раздался смеющийся голос устроителя инсталляции. – Это был вдох!.. А теперь быстрый выдох!..

Музыка оборвалась. Воздух из пузырей куда-то излетел. Оболочки опали. Некоторое время еще пузырились на полу, как приземлившиеся парашюты. Превратились в ошметки разорванной грязной резины, на которой топтались растерзанные, несчастные посетители. Посреди зала на постаменте победно возвышался смеющийся карлик в малиновом камзоле, звенел крохотным серебряным колокольчиком.

Белосельцев выскочил из отворенных дверей на улицу. Ему померещилось, что мимо промчалась машина, сквозь стекло он видит Дашу и сидящего за рулем рыжего живописца. Не на чем было их догонять. Не было сил гнаться за ними. Не было адреса, по которому он мог бы их разыскать.

Чувствуя на лице раздражение и ожог, словно по щеке пробежало жалящее мохнатое существо, Белосельцев побрел домой, переживая свое несчастье.

Он понимал, что оказался в огромной ловушке. Попал в волчью яму, вырытую у него на пути. Он искал путь к Богу, пробирался сквозь завалы и дебри прожитой жизни. Ему хотелось напоследок, перед тем как закрыть глаза, увидеть Божественный Лик. И на этом Лике обнаружить знак одобрения, поощрения ему, Белосельцеву, угадавшему Волю Божью. Сквозь все заблуждения, все страсти и похоти жизни открывшему божественный закон бытия.

Он испробовал путь стоицизма. Путь древнего римлянина, созерцающего из своих предместий, как горит его Вечный город. Как варвары насилуют в храмах весталок, сдирают золотые ризы с богов. Но его вовлекли в последний ненужный бой, когда империя пала и время его сгорело, как пергаментный свиток, на котором серебряной латынью была начертана поэма его героической жизни. Старый легионер, в старинных рубцах и шрамах, он снова снял со стены свой избитый в сражениях щит. И был разгромлен. Не убит, но опозорен бесчестьем. Видел, как мимо окон его виллы проносят на копье окровавленную голову друга. И боги от него отвернулись.

После убийства генерала Ивлева, в чьей смерти он был повинен, он пребывал в тупой недвижности, как мумия, которую пропитали смолами, укутали бинтами, залили бальзамом, уложили в глухой саркофаг. И он покоился в нем, погруженный в тысячелетия, медленно истлевая, – добыча для будущих археологов, кладбищенских воров, осквернителей старых могил.

Но вот появилась Даша. Как ослепительный луч, пробежавший по тусклым равнинам, по сырым предзимним лесам и свинцовым водам. И они загорелись дивным сиянием. В лесах поднялись золотые иконостасы. В полях стало просторно от света и серебра. Воды превратились в лазурь, на которой каждая белая чаечка, каждая сухая тростинка драгоценно сверкали. И осень его жизни стала огромным храмом, в котором реяли ангелы, молились святые и праведники и в глубоком куполе неба был начертан Божественный Лик.

Но чьей-то злой волей храм был разрушен. Оказался размалеванной яркой фанерой, под которой копошились разноцветные черви, вскипали гадкие резиновые пузыри, и ему на лицо из черных липких небес, как из гнилого болота, падали мокрые жабы, сыпались ядовитые личинки, бежали мохнатые быстроногие пауки. Возжелавший Рая, он оказался в Аду. Возлюбивший Бога, он оказался в мохнатых зловонных объятиях, и чудище, харкая кровью, вонзало ему в грудь длинные зубья, выгрызало живое сердце.

Он не понимал, как устроен мир. По какой спирали движется в нем душа. Он каждый раз начинал движение, наивно доверяя миру, воспринимая его как восхитительную перламутровую раковину, из которой, среди морской пены и брызг, родилась прекрасная дева с распущенными золотыми волосами. Он погружался в раковину, в ее жемчужные лабиринты, в сияющую глубину, в которую вовлекали его таинственные гулы моря. Надеялся пронырнуть сквозь лазурь в иную, блаженную жизнь, выйти на райский берег. И на одном из витков спирали вдруг обнаруживал, что нет никакой ракушки, нет теплого перламутра, а он находится в черной зловонной трубе, сквозь которую несется железный сквозняк, хлюпает ядовитый поток, пронося полусгнившие трупы разбухших людей и животных.

Так было с Дашей, с его к ней любовью.

Он вернулся домой, страдающий и несчастный. Он был в яме, в черной дыре. Эту яму нельзя было забросать и засыпать, потому что она была вырыта в нем самом.

За окнами в небе мерцало. Собиралась гроза. Над крышами белая плазма охватывала край черной тучи, и казалось, мигает огромный, залитый бельмом глаз. Он задернул шторы и, желая исцелиться, прибегнул к испытанному, чудодейственному средству. Сел перед коробками бабочек. Разделся по пояс, подставляя лоб, лицо, грудь тончайшему излучению, многоцветной волнистой энергии. С крохотных драгоценных экранов били в него лучи. Как цветные иголки, проникали в нервные, пораженные страданием центры. Успокаивали, умягчали. Но черная, открывшаяся в нем дыра бесследно поглощала лучистую энергию. Бабочки гасли, словно перегорали экраны. Их выводила из строя гроза. И боль и ужас его оставались.