Матрица войны - [107]

Публики было много, и казалось, она неуправляемо и хаотически движется, переходит с места на место. Но на самом деле она перемещалась среди нескольких неподвижных центров, которые, как ядра притяжения, влекли к себе посетителей, создавали поле внимания.

В центре одного такого поля находился известный и когда-то очень модный поэт, чьи поэмы казались верхом политической смелости и поэтического откровения. С тех пор поэт поблек, ушел в выхолощенные поэтические эксперименты, время от времени осторожно, с гарантированной для себя выгодой и безопасностью поддерживая власть.

В центре другого круга пребывал эксцентричный знаменитый политик, лидер партии, которая пользовалась устойчивой поддержкой у психически неустойчивых избирателей, у экзальтированных надрывных патриотов, у женщин с душевными расстройствами, тяготеющими к спиритизму, и у той группы населения, которая находит себя в однополой любви. Политик говорил очень громко, магнетически притягивая к себе резким смехом, странными, неприятными жестами.

Тут было много молодых лысых женщин, чьи белые выскобленные черепа были как огромные птичьи яйца, делали их похожими на инопланетян. Хрустящие пластмассовые оболочки, крупные пластмассовые браслеты и серьги придавали им сходство с большими гибкими насекомыми, чьи ножки и усики соприкасались, ласкали и ощупывали друг друга, выделяя клейкие ароматические капельки.

Здесь можно было заметить дипломатов с темными бородками, в очках, говоривших на средиземноморских языках, знающих толк в русском постмодерне, вносивших в вернисаж дух мирового эстетизма. Все общество художников, критиков, поклонников искусств напоминало живой кишащий планктон, состоящий из сине-зеленых водорослей, мельчайших рачков и креветок, светящихся фосфором моллюсков, среди которых двигались разнообразные рыбы с узорными плавниками, резными хвостами, выпученными телескопическими глазами. Рыбы питались планктоном, но планктона не становилось меньше, он льнул к рыбам, которые медленно плыли, оставляя в густом бульоне светящийся след.

И конечно, в самом центре внимания находился устроитель инсталляции, именитый художник, лукавый плут с хитрыми, веселыми глазками, лысоватый, с седыми пейсами, проворный, подвижный, в бархатном малиновом камзоле, с пышным кружевным жабо, похожий на придворного горбуна, чьи злые шутки приходилось терпеть из-за августейшего благоволения к шуту.

И все это озарялось блицами, освещалось телевизионными лампами, во все это просовывалась любопытствующая телевизионная камера, посылала добытые впечатления в змеящийся жирный кабель, утекавший на улицу.

Белосельцеву было плохо. Все здесь были больны. Ему казалось, что на хорах, за гардинами, притаились врачи в белых шапочках, санитары в халатах приготовили долгополые, с длинными рукавами рубахи, бинты и веревки. Кинутся на собравшихся, станут валить, пеленать, за руки за ноги вытащат на улицы, где с сиренами и мигалками начнут подъезжать кареты «Скорой помощи».

Он хотел найти Дашу, хотел ее увести. Она мелькнула на другом конце зала, смеющаяся, прелестная, окруженная внимавшими ей мужчинами. Белосельцев кинулся к ней, пробираясь в толпе. Но дорогу ему преградил тучный, круглобокий, как кит, человек в холщовом просторном сюртуке, курчавая голова которого была выстрижена голыми бороздками, и в ухе качался золоченый паук. Даша исчезла. Он выглядывал ее, обходил толпу. Увидел ее за колонной, подымавшую с кем-то пластмассовые винные стаканчики. Бросился к ней. Но натолкнулся на двух гибких, как обезьяны, женщин с голыми, до самого крестца, спинами, которые курили одинаковые длинные сигареты и бритые головы которых были выкрашены в ядовитые синий и красный цвета. Женщины не сразу его пропустили, окружив запахом странных духов, похожих на горькую плесень. Когда он пробился к колонне, Даши там не было, только два подвыпивших журналиста негромко смеялись и матерились.

В третий раз он увидел ее совсем близко. Она внимательно на него смотрела. Он заторопился к ней, делая на ходу умоляющие жесты. Но она резко, гибко отвернулась, качнулась в сторону, и там, куда она откачнулась, возникла рыжая шевелюра, набрякший бизоний затылок, выпуклые яркие глаза художника, похожего на вавилонского курчавого быка. «Похищение Европы», – беспомощно подумал Белосельцев, испытав приступ дурноты, похожее на обморок предчувствие. Кинулся было к дверям, но двери захлопнулись, в них громко провернулся снаружи ключ. В зале заиграла странная музыка, напоминавшая сиплые вздохи, стук сердца, урчание желудка, икоту. Висевшие на стене обвислые пленки стали шевелиться, колебаться, как ткань воздушного шара, в который поступает газ. Взбухали, пенились, выдавливались из стены в зал. Люди, шумно восклицая, отступали от них. Пузырей становилось все больше и больше, словно стена вскипала, превращалась в клокочущую грязную пену. Огромные легкие, наполненные воздухом, поступавшим сквозь сиплые трахеи, надвигались на людей, теснили их. Те со смехом, но и со страхом плотно сбивались, а пузыри доставали их, обхватывали и облегали колонны, заполняли пространство под потолком, поглощали люстры. И вот уже завизжала какая-то женщина, затянутая в зыбкую глубину пузырей. Начал брыкаться, взмахивать руками какой-то перепуганный старичок, которого проглатывало зыбкое воздушное месиво. Веселье и изумление толпы сменилось ужасом. Все жались по углам, прятались за колонны, пытались выломать двери. Но их везде находили пузыри, сдавливали, лепили глаза, заклеивали лица. Вся толпа оказалась в огромной пенистой слюне, истекавшей из чьего-то бездонного рта.