Матильда - [2]

— Что-то с капельницами нынче не спешат, — заметил я, глянув на часы и прикрывая своего короля слоном. — Этак мы без ужина с тобой останемся.

— Без ужина не останемся, но есть надо вовремя, ибо организм привыкает к порядку и своевременно вырабатывает желудочный сок, — говорит Сергей, будто он сам установил зависимость между порядком и выделением желудочного сока. Затем, глянув на меня белесыми глазами, великодушно предупредил: — Между прочим, я могу забрать твоего коня.

— Что ж, бери.

— Я зевки, между прочим, не принимаю.

— Почему ты, между прочим, решил, что это зевок? Я, может, как раз и рассчитываю между прочим на то, что ты между прочим клюнешь на этого коня.

Сергей надолго задумался, обхватив руками свою белобрысую голову с уже заметной проплешиной, даже не заметив моей издевки по поводу его бесконечных «между прочим». Он уставился на моего коня, и было видно, как его глаза мечутся по доске, отыскивая скрытый подвох. Так и не преодолев искуса, он уже было потянулся рукой за конем, как к нам на веранду пожаловал дежурный врач, еще довольно молодая и миловидная широкобедрая армянка, со всеми признаками раннего увядания: шея изрезана глубокими морщинами, морщины под глазами, а в глазах — усталость и печаль. Зовут докторшу Анна Ивановна, а больные между собой — Анна-Ануш, потому что на самом деле она не Анна, а Ануш, и отца ее зовут не Иван, а Аванес, но Ануш Аванесовна как-то не звучит для русского уха, да и докторша не против, чтобы ее звали на русский лад: чай не в Армении живет, а в России.

— Мальчики, никто из вас не знает немецкого языка? — спросила озабоченно Анна-Ануш Ивановна-Аванесовна, переводя свои черные печальные глазищи с меня на Сергея и обратно. — Хожу-хожу по всем палатам, ну хоть бы кто-нибудь… Звонила домой Розалии Марковне: она немецкий знает, но ее нет дома… Ну, как воскресенье, так обязательно что-нибудь да случится! — Анна-Ануш всплеснула руками и тут же, будто испугавшись слишком вольного для армянской женщины жеста, сложила их на животе. — Прямо и не знаю, что делать.

— А что хоть случилось-то? — спросил Сергей. — Я, между прочим, немножко знаю английский… Может, английский подойдет?

— В том-то и дело, что нет. Она английского совсем не знает. Несколько слов по-русски — вот и все.

— Да кто она-то?

— Да немка же! Разве я вам не сказала? Фу! Я просто устала всем объяснять одно и то же.

— Давайте я попробую, — предложил я свои услуги. — Когда-то я немного знал немецкий… Правда, это было давно. Очень давно. Так что ручаться не могу.

— Господи! Да вы уж как-нибудь! — обрадовалась Анна-Ануш. — Нам бы только заполнить историю болезни, когда заболела и все такое. Пойдемте ради бога, а то мы с ума с ней скоро сойдем.

И мы пошли.

Мы шли по длинному коридору мимо палат. Двери в палаты распахнуты настежь, легкий сквознячок шевелил марлевые занавески. Больные лежали на своих койках, одни уже под капельницами, другие в ожидании, когда придет сестра и загонит в вену иглу. Наконец мы остановились перед закрытой дверью одноместной палаты, предназначенной не для простых смертных вроде меня. Анна-Ануш постучала, чего она не делала перед тем, как войти в другие палаты, и, не дожидаясь ответа, открыла дверь.

— Заходите, — пригласила она меня, обернувшись, и посторонилась.

Я вошел.

Первое, что мне бросилось в глаза, — это среди матовой, притененной белизны стен, занавесок, тумбочки, табурета, в белой кипени простыни и пододеяльника, отороченных простенькими кружевами, на белой подушке — черная блестящая копна волос. Волосы раскинуты по всей подушке, но не как попало, а будто их специально укладывали, подгоняя волосок к волоску. Казалось, что они светятся черным светом. В палате густился прохладный полумрак, напитанный тонким ароматом духов, — и уж потом я разглядел в черной копне смуглое лицо и блестящие глаза.

Меня так поразило это видение, что я на какое-то время опешил и замер в двух шагах от кровати. Со стороны я наверняка походил на какого-нибудь беспородного шницель-коктейля, учуявшего никому не принадлежащую кость.

Черт меня побери, ничего подобного я не ожидал увидеть! Немка — и вдруг такая! В моем представлении немцы — это что-то белобрысое и голубоглазое. Или даже белоглазое, немного похожее на Сергея.

— Guten Tag! — наконец-то вспомнил я, зачем меня сюда привели. И услыхал позади себя облегченный вздох Анны-Ануш.

— Guten Tag! Здрасту-и-те! — прозвучал в ответ живой человеческий голос, будто рожденный шевелением черной копны волос.

— Спросите у нее, как она себя чувствует, — зашипела сзади Анна-Ануш.

Легко сказать — спросите. А как я ее спрошу, если с тех пор, как меня призвали в армию, не брал в руки ни одной немецкой книжки, не произнес ни единого немецкого слова, и даже в институте, на заочном отделении, — уже после армии, разумеется, — вынужден был учить английский, потому что немецкий там не предусмотрели? В моей голове вертелись отдельные слова, но они никак не хотели складываться в нужную и правильную фразу. Я чувствовал себя так, словно снова очутился в школе, меня вызвали к доске, и старый-престарый учитель немецкого языка, милейший и добрейший Иван Иваныч Загорулько, смотрит на меня поверх очков и говорит: