Материнский кров - [8]

— Ма-а-ать-я-а-а…

Утром Матвей все-таки ушел в военкомат. Нашлась пока там ему служба в комендантском взводе — ходил караульщиком у школы и около гусеничного трактора, на каком въехал в свое подворье Максим Чепило, да тут и взяли трактор ЧТЗ на особый учет как военную технику, установили караульный пост, а самого тракториста отправили на фронт.

С неделю прослужил Матвей при военкомате, и на этом его солдатская служба закончилась. Он вернулся домой и рассказывал Ульяне:

— Стою с винтовкой около школы, а мимо едет по дороге на линейке директор МТС и кричит: «Полукаренко, ты что тут делаешь? Тебя давно ждем в кузнице. У нас тракторы некому ремонтировать, а ты полегче работу себе нашел? Тут не молотом махать, да?» — «Та я ж не своею охотою здесь. Я — мобилизованный…» — «В кузнице ты нужнее. Так я и скажу военкому Трофименко».

Ульяна слушала Матвея и соглашалась: нужней ты, Матвий, тут, в станице, хорошо, что вернулся в семью. Наверно, подсказывало сердце, что предстоят ей долгие проводы Матвея на фронт и еще не раз сорвется душа ее горестным криком прощания.

Сдал Матвей винтовку, вернулся в кузницу. И районный военком возвратился со своими помощниками в Горячий Ключ, как только собрал в Псекупской и отправил на фронт нужное число призывников. Установилось на время в станице затишье.

К Ульяне в эти дни подошел бригадир Стрекота и в новую смуту ввел:

— Готовься, Кононовна, новую должность принять.

— Отстань, Самсонович. Есть пограмотнее меня, помоложе, тех и кидай на должность. А я стара, хоть и прокосную ручку пройду хоть с кем, ни от кого не отстану, — отмахнулась она.

Но бригадир продолжал свое:

— Коней принять не хочешь? Ты ж из всех казачек ловка с конями справляться. Правду я сказал, товарищи женщины?

Разговор был, когда вся бригада собралась в нарядной. Любил устраивать здесь вечерние сборы бригадир, сюда ж и новость от начальства принес. Ульянины товарки начали ее обсуждать.

— Ловка наша Кононовна. Любого жеребца обуздает…

— В конюхи не отпустим…

— Ветеринара Реву на замен не возьмем…

Бригадир наконец прояснил обстановку:

— На линейке будет начальство возить наша Кононовна. В должность кучера перевод ей. Это приказ.

И вот теперь запрягала Ульяна, с утра лошадей в выездную линейку и ехала к дому Федора Трофимовича Горитьченко. Управляющий заканчивал утреннее бритье, завтракал, потом выходил на крыльцо наводить блеск на сапогах — надевал на руку голенище, высоко подкидывал и наяривал щеткой, крутя сапог и вспучивая в сторону Ульяны буденновские усы: ну как, пустишь меня, Кононовна, рядом с собой посидеть, или плохо начистил, так постараюсь еще, чтоб муха села на сапог — и глаза у мухи лопнули от блеска. Любил побалагурить Федор Трофимович, и в дороге с ним не скучала Ульяна, пока до конторы везла. Он был свой, станичный, человек, давно знал ее и спрашивал про семью, новости рассказывал, собирался уходить скоро на фронт. Она сидела рядом, приодетая в свою лучшую летнюю кофточку и юбку и обутая в тапочки с узорными швами, ей было неловко в роли кучера, не знала, как разговаривать с начальством, больше молчала и сутулила плечи, как Матвей.

Полдня она возила управляющего на парадной линейке, после запрягала лошадей в большую арбу и становилась подвозчицей корма. Возвращаясь к привычной работе, выравнивала себя на полный рост, все делала уверенно, без оглядки и опаски сказать не то или не выполнить вовремя какую-то команду. Ее называли в бригаде и на ферме тетей Ульяшей или Кононовной. Да и трудно было по-другому к ней подступиться — пережила в жизни много, лишними словами не сорит, в обиду себя не даст, в любой работе ловка, на выездной линейке и то всегда косу возит, себе что-нибудь подкосит, косарям подсобит.

Ей завидовали многие станичные бабы, особенно когда она в линейке сидела рядом с управляющим, мужчиной, по станичным меркам, представительным, как напоказ себя тоже выставляла. Но никто в станице ни в чем не мог ее упрекнуть, только за мужа и доставались ей людские оговоры. Недавно ей встретилась в центре станицы незнакомая фасонистая дамочка и спросила:

— Тетечка, вы Полукаренко будете?

— Полукаренко.

— А Матвей Полукаренко — ваш сын?

— Муж мой — вот кто!

— А вы, тетечка, таки стари против Матвея. У того щеки красни, из себя весь молодцуватый…

— Он за себя только думает, а у меня и за него душа болит, и за сына, и за хату, и за всю работу. Я смотрю, и ты «молодцувата». Матвий таких сучек любит…

Сказала Матвею вечером об этом разговоре, навела шума. Но утром уже виноватилась: зря приревновала. «Мой Матвий и правда в сорок один год на парубка смахивает: усы чернявые, чуб густой, глаза свежие синие и плечи молотобойца. Сын так сын. Да мой Матвий, мой! Любой потаскухе за него глаза поковыряю!»

Нет, ничего хорошего сварами не вернешь, успокаивала себя Ульяна. Чего не видела своими глазами сама, за то не спросишь. Мне ж Матвия на войну провожать. Из дому, от семьи пойдет, не от потаскухи.

Летние военные дни множили заботы, обостряли тревогу Ульяны. На фронт уходили из Псекупской все новые и новые призывники. Забрали всех псекупцев моложе сорока лет, и совсем молодую мужскую поросль взяли на приписку в военкомате, очередь подступала и к старшим возрастам. Должны были взять и Матвея. Отпустили подремонтировать тракторы, отдали одно особое распоряжение, в любое время отдадут и другое: собирайся, кузнец, прямая тебе дорога на войну, пора — иди.