Материнский кров - [5]

Когда в станице появились первые колхозы, Матвей предложил ей вступить, но Ульяна заупрямилась и главной причиной детей выставила: «Я на колхозную ниву робить пойду, а детвору под чужой присмотр отдам? Не отдам никому своих детей!» Решили подождать, присмотреться, что это такое — колхоз? Слухов много ползало среди псекупцев и про духоборские общины, в которых тоже поначалу все имущество было общим, а после его захватили старшины и рассказывали, что в колхозах заставляют принимать духовное причастие на собрании, а отца с матерью колхозники не почитают, мол, иконы держать в хатах им запрещают. А тут еще случай показал, как колхозами командуют люди, которые сами прежде на земле не работали.

Весна в тридцать втором году выпала поздней и мокрой, долго не просыхала нива, все сроки сева передерживались, а не каждое место готово было под семена. Особенно сильно замокрилась низина возле Соленого ерика — ни конями туда не заехать, ни трактором. Председатель колхоза «Парижская коммуна» Григорий Корогод на собрании сказал:

— Давайте, товарищи колхозники, вместе решать, как будем сеять пшеницу у Соленого ера?

Всем колхозом постановили: посеять руками, как наши деды сеяли, а ждать уже нечего, останется нива пустой на целый год. Выбрали опытных стариков, те поотыскали свои древние посевные сумы, надели их через плечо и вышли в поле сеять-засевать. За сеятелями пустили легкую борону с одним конем. Работали, рассыпая по мокрой земле зерна пшеницы и прикатывая их бороной. Откуда ни возьмись, объявился у пашни районный начальник.

— Эт-то что за безобразие? Прекратить! Почему не используете трактор и многорядную сеялку? Дискредитируете машинную обработку почвы?

Чужим, некубанским выговором кричал грозные слова районный начальник. Председатель колхоза не стал дальше слушать чужого человека, махнул рукой и пошел прочь с пашни.

— Под суд отдам всех! — кричал в председателеву спину наезжий начальник. — Вредители!

Жизнь привычная круговертью пошла и в семье Ульяны — голодовка в тридцать третьем, смерть Вареньки, сама начала болеть и Ванечку схоронила. Оставалась хата не достроенной до конца, и вся жизнь проходила перестройку. Бывали в хате и совсем пустыми стены, труба не теплилась дымком человеческого жилья, стыл семейный очаг холодом, и с крыши однажды горный ветер сорвал и развеял солому, стропила, как ребра, просвечивали в синее небо.

Огород когда-то дотягивался до Псекупса, был просторным, яблони и вишни росли неподалеку от хаты, но позже колхоз «Восьмое марта» построил на берегу Псекупса табачные сушилки, и сад Ульяны пошел под раскорчевку. Она не сразу отступилась от своего сада, мол, много есть на краю станицы и других мест для табачных сушилок, потребовала оплатить ей убытки за погубленный сад, добилась, чтоб дали взамен еще один участок земли под огород. Много шума навела при отторжении ее прихатней землицы, да зажила отныне тесновато. Осталась у нее на подворье шелковица возле калитки и несколько кустов винограда вытягивали вверх плети возле лицевой стены летней половины хаты.

И все-таки она никуда не переехала, лучшего места для жизни не стала искать. Не те уже были ее годы, когда ищут, куда пустить корни, рискуют, пробуют разную землю на ощупь, не раз встают на спор с судьбой. Было раньше и с ней такое, пробовала уезжать из станицы в табачный совхоз, два года помытарилась, и прочно осела на том месте, где родилась, и с тех пор свою хату главной опорой жизни определила. Брала любой подряд, на поденщину и сезонные работы шла, зато хозяйкой своей хаты оставалась, жила домом, семьей. Молодая была она статная, красивая и неугомонная, да «где ж те синие глаза и кожа шелковиста?». К сорока годам ее белое лицо покоробилось, как тот наличник над окном, что всегда открыт днем и ночью, в жару и в холод все видит, все терпит, пока хата стоит. Двадцать лет прожила вместе с Матвеем, всякое за эти годы случалось: и в отлучках Матвей бывал, и над детским гробиком не раз надрывали оба сердце, и песни певали в просветленный час, и в работе дружной находили счастье.

2

Близилась жатва, подоспела работа на кормовых полях и сенокосах, оживилась летняя базарная торговля. Псекупцам было что нести туда с садов и огородов. Часто хозяйки выносили свежую зелень прямо к калиткам и дороге на Горячий Ключ, зная, что проезжают к морю курортники — люди денежные и охочие до сладких фруктов. А на воскресном базаре торговля и вовсе развертывалась широкая, с будними днями и сравнить нельзя, особенно если время к концу июня подступило.

Ульяне в будние дни на базар бегать было некогда. Она работала в Псекупской конторе «Заготскот» в полевой бригаде, и там много было хлопот. Своя одна корова и та заставит летом забыть про покой и отдых, а их на ферме было без малого сто, да с ними телки и бычки, да барашки, да птицы всякой прорва. И всех надо кормить исправно, иначе какая ж будет заготовка мяса — терять начнешь и убытки считать, есть кому в конторе и учет вести, и работу распределять, и спрашивать, что сделано.

В общем, хватало Ульяне работы на сенокосах, а на домашнее сено надо было какое-то остатнее время выкраивать. Без своей косы из хаты не выходила утром на работу и вечером всегда возвращалась с вязаночкой сена. Но это были, конечно, крохи, она впрямую заговорила об этом с Матвеем, не отступилась, пока он не отпросился с работы и не уехал на покос за Виленский хутор.