Материнский кров - [3]

Переулок от речки уходил взгорочком и оканчивался вовсе крутой горой, оттуда далеко видна была вся приречная низина и предгорье. Жить близко к горной речке не каждый мог решиться, неспокойное на берегу Псекупса житье, всяк поселенец должен был себя к тому подготовить. Ульяна поселилась в этом месте четырнадцать лет назад, да и родилась поблизости, отцовская хата тоже стояла на берегу Псекупса. Так что почти сорок годов прожиты ею в соседстве с горной рекой. Переменчивой жизнью прожиты, беспокойной. Это и по внешности Ульяны заметно, и особенно в глазах — всегда в них вопрос, всегда забота и беспокойство, до всего она хотела сама досмотреться, ничему не верила на слово, на первый погляд. Нос у нее был с горбинкой, губы узкие, плотно поджатые и тонкая, как у степной дрофы, шея.

От матери, от Домны Глущенко, передались Ульяне внешность и жалостливость в характере, а та была тихоня и смиренница, восьмерым детям дала жизнь, семерых вырастила. Никакими хворями сама не болея, Домна всю жизнь лечила и жалела других. Над каждым своим дитем тряслась, как над самым дорогим сокровищем. Сохранилась в хате Ульяны старая фотография Домны и всех ее детей, а отца нет на той фотокарточке. Его и на подворье найти было трудно. «Где батько?» — спросит кто-нибудь, пришедший по хозяйственному делу. «Где-то гуляет. А может, по рыбу на речку ушел…» Но у Конона Глущенко было свое оправдание на гулевую жизнь.

— Обабился я, перестала казаков рожать мне жинка, — жаловался он знакомым станичникам. — Скоро и без земли останусь, и хату черкесы спалят, не с кем и отбиться.

— Потому и Домну так часто лупцуешь, и четверых ди́вчат на ниву раньше всех выгоняешь? — сочувствовали Конону и добавляли: — Весь ты в деда Евтуха. В драках на кулаки ты самый первый на нашем краю. А от черкесов братья тебе помогут отбиться и три сына. Целая дружина выступит под твоей командой.

— Та я и сам тех духоборов красной юшкой напоювал добре…

Отец долго служил в Петербурге и оттуда привез это ругливое словечко. Кто не понравится, на того и кричал: «Духобор!» Что оно означало, редко кто догадывался из станичников, и его самого за строптивый нрав прозвали Духобором. И к Ульяне перешли в наследство его крепость в кости и напористость. Она и в жизнь входила не слабыми шажками — смело вышагивала и вокруг высматривала, своим умом смекала, что к чему, и двух младших сестриц с собой выводила.

Пришло время садиться за парту, Ульяшка в попятную:

— Не пойду в школу!

— Почему?

— Там учеников линейкой по голове бьют. Не хочу, чтоб меня чужой дядько каждый день бил по голове.

Родители решили: да, с твоим характером, Ульяшка, тебя там будут на дню по нескольку раз бить. И насильно в школу не погнали: дома будешь работницей и нянькой, для этого грамота не нужна.

Впряглась строптивая средняя дочка Конона Глущенко с малых лет в крестьянскую работу. Землю пахать — Ульяшка ведет в борозде коней и быков. Пшеницу жать — она с серпом или снопы в копицу ставит, перевязывает. Со степной работы семья в станицу возвращается — Ульяшка без дела в подводе не сидит, правит конями, вожжи подергивая и кнутом помахивая. Отогнать надо коня на водопой — садится ему на спину и скачет, уцепившись за гриву и пуская коня наметом, большими скачками, тогда не так трясет босоногую наездницу.

В бедовую дивчину Ульяшка росла-перерастала. Где другая промолчит, стерпит, там она обязательно шуму наведет, не простит обиду, обидчика надолго запомнит. А уже надвигались на станицу грозные события, началась мировая война, и скоро с турецкого фронта привезли тифозным среднего брата Семена, в беспамятстве тот прометался и угас. В гражданскую войну ушел воевать и не вернулся старший брат Алексей, а чуть позже привезли в станицу бездыханным младшего, Федора. Мать заболела, слегла и больше не поднялась.

Время голодное после гражданской войны настало, в ее семье был один казачий надел на восьмерых едоков, и тот засухой спалился, значит, идите, казачки, в наймички. Подрядилась с сестрой и другими станичными девчатами сортировать табак у грека Кизириди. Денег за работу богатый грек не платил — давал два раза в день кукурузную похлебку. К вечеру Ульяна уморилась и прикорнула за табачными ящиками, а сестра Орина взяла огарок хворостинки и нарисовала ей сажей усы. Пробудилась от крика: «Грек идет! Грек идет!» В круг девчат села и попала под общий смех. Смеялись подружки, пальцами в нее тыкали и еще больше хохотали. Она глянула на кофту, не расстегнулись ли пуговицы, прошлась гребенкой по волосам. И тут под навес табачного сарая шагнул высокий чернявый красноармеец в шлеме со звездой, в серой шинели и в лаптях.

— Подайте табачку отставному солдатику, — схристарадничал он и крутнул лихой ус. Вгляделся в кружок девчат, перебирающих при свете двух керосиновых ламп листья табака, задержал глаза на Ульяне: — А, кавалер у вас свой уже есть? Пустит в компанию?

— Иди и ты, братуська, до нас! — взвизгнула Тайка Полукаренко и повисла на шее красноармейца. — Совсем отслужился, Матя?

— Совсем, сестричка, совсем. Другие хлопцы теперь вас стерегут, а я танцевать с вами буду. Чи не гожий в лаптях на такое дело?