Материнский кров - [2]

Не дождавшись сына и еще один день, переделав наконец всю домашнюю вечернюю работу, просила мужа почитать Митины письма. Слушала, как читал Матвей, медленно, по буквам вытягивал слова из писем, а виделся Митя, с ним вела разговор.

Вот уж загорелась нетерпением так загорелась — не остановить, не придержать, легкой стала какой-то Ульяна, неудержимой. А ведь к сорока продергивались ее годы, туда не всегда бегом бежала, часто и останавливалась, не в такое время жила, когда все впереди, как на ровной степной дороге, далеко просмотреть успеваешь. Ульяна привыкла все всерьез принимать, что касалось семейной жизни. Если ждать на днях сына — так ждать, значит, готовься, чтоб приехал и не сказал, что родители плохо встретили. И она хлопотала сама и Матвея неотступно теребила: «Ты ж Мите ро́дный отец, к приезду сына и ты переменись, хватит, пожил гулево, показаковал».

Матвей пробовал не замечать ее голубиной воркотни — вылетел из гнезда, мол, наш птенец, теперь надо и нам без детей пожить вольнее. Получалось, что можно не спешить с работой дома, ночевать в своей хате — не всегда обязательно, и выпить горилки ему никто не запретит, только жинка за чуприну приподнимет утром над подушкой и скажет свое: «Э-э, опять ты вчера набрался той водки, як кобель блох…» А он ей: «Та я ж не за свои гроши пил. Мне, ковалю, як козлу — везде огород».

— Ну, Матвий, я все про тебя Мите расскажу! — повела однажды серьезный разговор Ульяна. — Нехай сынок узнает, каким его ро́дный батько стал. Шо это такое? По станице стало стыдно от людей слухать про твою гульбу. Пойду я до вашего директора и спросю, сколько ж ты тех тракторов наремонтировал после пахоты и высевки? Какой из тебя кузнец и работник, если ходишь на карачках до подвирья? Важинский меня послухает, а тебе штурхана[1] с работы даст. Попробуешь тогда родному сыну сбрехать, за шо тебя из МТС выгнали…

Не надеясь на одни слова, решилась вечернюю выстойку делать неподалеку от кузницы. И вела не раз Матвея как блудного до самого подворья. А там уже и вовсе он в ее крепких руках оказывался — грела воду, поливала Матвею на руки, на шею и спину: намыливайся лучше, отмывайся к сынову приезду.

Матвей и фигурой и нравом был вертким. Он и умываясь не просто наклонялся, когда Ульяна хотела полить ему на руки из большой алюминиевой кружки, он принимал позу: колени в полуприседе разведены широко, локти стиснуты плотно, горсти ладоней завернуты в узкий ковшик. Намылил руки, промыл лицо и опять занял новую позу, чтобы мыть шею и спину. И домашнюю работу делал резко, быстро, так же и за стол садился обедать, будто у наковальни в кузнице работал: раз, два — выхватил что-то длинными руками из огня, ударил, пристукнул, снова отправил в огонь. Даже говорил резко. Скажет и застынет, ждет ответа.

Ульяна часто сбивалась от быстрых повадок Матвея, но смирилась, как терпела и другие мужнины причуды, — дом вела она, на ней здесь все хозяйство держалось, а Матвей летом жил как ночлежник. Ульяна вставала рано, первую кружку утреннего парного молока от коровы всегда несла ему и молча ставила рядом с кроватью. Пока он спал, нет-нет да и взглядывала, как ночная больничная няня, выпил или не выпил Матвей свежее молоко. Она и внешностью была похожа на больничную сиделку, светлые волосы всегда убирала под белую косынку и юбку закрывала чистым фартуком. Проснувшись, Матвей обнаруживал молочную кружку и, похмыкав и потеребив жесткие вислые усы, резко вставал с постели, так же быстро выкуривал цигарку, будто на короткую побывку ему разрешили войти в хату, и уходил на целый день в кузницу, возвращался как с дежурства, чтоб снова уйти.

Детей у них когда-то было четверо, да не зажились… Остался один сын, и тот уехал в Новороссийск, — учился там в горнопромышленной школе. Близких родичей у Ульяны в станице не было, только золовки и девери — мужнины сестры и братья, с ними она не сошлась. Сама она вырастала в большой семье, привычку заботиться о ком-либо с раннего детства заимела, не хотела терять ее и в зрелые годы, может, оттого и около мужа хлопотала всегда охотно. Наверно, и любила Матвея, но тут за долгие годы много насорилось поверх чистой любовной тропки, и была ли та тропка у нее к Матвею, сказать затруднилась бы, спроси кто-нибудь об этом. Давно ни с кем не вела Ульяна задушевных разговоров, могла и начисто позабыть молодую половину своей жизни.

Жили они в Холодном переулке, на самом краю станицы Псекупской. Хата у них не совсем прочная и вовсе не богатая: дерево, хворост, глина и солома — вот и все, из чего построили ее в двадцать седьмом году. Позже только деревянные полы выстлали в чистой половине и наружный вход дощатыми сенцами закрыли. В общем, простая была хата, под соломенной крышей, такие называли турлучными, их строили на быструю руку как временные, пока у хозяев достаток слаб или не могут построить жилье понадежней.

Когда долго обливали станицу дожди и ветер сек водой по стенам хаты с разных сторон, глиняная обмазка слабела. Непогода могла и вовсе прохлестнуть насквозь такое жилье. Значит, нужно было немедленно делать ремонт, высушивать стены теплом всех печей, в нежданных хлопотах и работе тратить часть своей жизни.