Матери - [21]

Вопреки всем затраченным усилиям, однако, Марина так и не сумела выучить футбольные правила и имена игроков, не запомнила, какие страны сильнее в Европе и, не дай Боже, в мире, но Петру было приятно по несколько раз за вечер объяснять ей значение терминов «вне игры», «угловой», «пенальти», и как в таком-то году кто какой гол забил, и как на последней минуте все вдруг изменилось, потому что в футболе все непредсказуемо, у человека нет никаких гарантий, с одной стороны, говорил он, это похоже на лотерею, потому что судьи могли склонить (и делали это нередко), судьи могли склонить чашу весов на любом матче, это с одной стороны, а с другой — ведь футбол это мощная организация, как улей, как пасека, здесь всё — сочетание несовместимого, например, законов психики и случайностей траектории мяча, всё зависит от твоего умения быть открытым для других игроков, от твоей полной концентрации, с помощью не подтвержденных пока исследований Петр доказывал, что игроки на поле пребывают в полной тишине, он имел в виду — хорошие игроки, они никогда не слышат рев стадиона, это что-то вроде медитации и одновременно — совершеннейшая динамика, искусство и лубок, хаос и гармония, добро и зло, без возможности точно определить, где кончается хаос и начинается гармония. Потрясенная, Марина слушала философию футбола и порой всерьез опасалась за психическое здоровье своего супруга. Ей уже давно было ясно: она не в силах отвлечь Петра от его страсти, но и его страсть не сможет хотя бы чуть-чуть захватить ее, уже давно и твердо она знала о существовании пропасти, образовавшейся между ними. С появлением Алекса, на чем Петр исключительно настаивал, пропасть стала еще шире. Марина не испытывала того высшего счастья от рождения Алекса, которое ожидалось от нее и которое испытывал Петр. Естественно, она любила своего сына, но как-то взвешенно и рассудительно. Раз уж стала матерью, то приходится заботиться об Алексе. Примерно так, как нужно было закончить институт, выйти замуж, работать, иметь семью — это все были вещи, которые ей нужно было сделать в жизни. И она их делала — безропотно и машинально, незаметно погружаясь все глубже в капканы семейной уравновешенной жизни, но их острые зубцы все болезненнее впивались в ее душу. Например: она не могла возвращаться домой позже семи, потому что Петр и Алекс сами не справлялись с ужином и сидели голодные и такие обиженные, как будто она их бросила на произвол судьбы. Не могла поехать с коллегами куда-нибудь на выходные, потому что, как выражался Петр, это не было запланировано заранее. Не могла ничего купить себе в дорогих бутиках. Не могла иметь свою машину, их машину водил Петр и, по его мнению, ее вполне хватало для всей семьи. Они не могли просто так, вдруг пойти поужинать куда-нибудь, если это не входило в их предварительные планы. Незаметно, с течением лет семья стала для нее обузой, которая ограничивала ее свободу, ее личность, ее здравый смысл. Она не могла ответить себе на вопрос, почему, собственно, должна терпеть все эти бесконечные футбольные матчи и сидеть взаперти на кухне. У нее не было ответа и на вопрос, почему она не может вечером остаться со своими коллегами, почему при каждой ее обновке Петр измерял ее своим ледяным взглядом, словно говорил: опять новая юбка? А деньги? Деньги откуда? Она делилась со своими приятельницами всем этим, но те отвечали, что все это ерунда по сравнению… и пусть не жалуется, вот у них мужья… Она спрашивала их, а что, их мужья так же, как и он, рассуждают о футболе, но нет, их мужья — нет, они были лишены этой углубленной чувствительности, скорее даже — чувственности к футболу. Если бы футбол мог перевоплотиться в женщину, то Петр опустился бы на колени в религиозном экстазе перед этой женщиной, не смея даже прикоснуться к ней, заговорить — это было бы для него святотатством. Александр рос в атмосфере этого преклонения перед футболом, с матчами по субботам или по воскресеньям, вне зависимости от погоды, ангины и прочих болезней, отец сажал его к себе на плечи, покупал шарики, воздушную кукурузу и семечки, они повязывали на шею шарфики своей любимой команды и отправлялись на стадион, а Марина оставалась одна, одна, преданная ими, заканчивала все домашние дела — готовку, стирку, уборку, ей оставалось только ждать их возвращения, чтобы подать ужин, пока они долго и подробно, в деталях обсуждают матч как решающее, кризисное событие, поставившее их на распутье, и от того, смогут или нет они найти верное решение, прийти к интуитивному открытию естественных ходов, зависит дальнейшая участь их семьи и участь мира. А Марина будет покорно слушать и смиренно хлопотать вокруг них, погрязшая в своем непреодолимом невежестве, в своей кабаньей, как однажды выразился Петр, кабаньей, косматой бесчувственности к футболу. Марину это почему-то задело, и она надолго запомнила эти слова. Ей показалось даже, что именно в тот миг она выпала за борт их семейной лодки. А ведь не было более кроткой и безропотной женщины, чем она, по отношению к футболу, не было на свете другой женщины, так искренне стремившейся постичь тайны и музыку футбола, его искусство и свет, как она, Марина, но за все эти годы у нее так ничего и не получилось. И не просто не получилось. Примитивность футбола уже вызывала у нее отвращение. Его элементарность. Ее мутило даже от голоса комментатора. От вида одной и той же картинки на экране телевизора.