Мать железного дракона - [2]

К разным частям тела Хелен крепились проводки (всего около десятка), уходя к выстроившимся в ряд мониторам, и все эти мониторы, словно малолетние детишки, изо всех сил старались привлечь к себе внимание по каким-то своим, совершенно неведомым Хелен поводам. Последние полчаса один из них громко пищал, доблестно пытаясь поведать равнодушному миру о ее высоком давлении. Ну разумеется, давление поднялось, и оно, безусловно, не понизится, пока кто-нибудь не вырубит эту дрянь.

Голову поворачивать было больно, но Хелен пошла на эту жертву и перевела взгляд с мониторов на дневного медбрата, стоявшего у хитросплетения прозрачных трубок, по которым лились туда-сюда жидкости — в мешок иссохшей плоти, который когда-то доставлял ей столько радости, и обратно.

— Лежим-умираем.

— Чушь какая. Вы только себя послушайте — сколько негатива! Как вы с таким настроем поправляться-то будете?

— Я не буду.

— Ну вот, рад, что наконец-то вы со мной согласились.

Медбрат быстренько повыдергивал трубки из катетеров и поменял прозрачные мешки на хромированных стойках. Пристегнув к кровати каталку, потянул-подтолкнул-перекатил Хелен. Поменял белье, положил ее обратно, убрал каталку. Наконец постучал по зашедшемуся монитору, выключил его и сообщил:

— У вас давление высокое.

— Да что вы говорите.

— А что случилось с теми вашими красивыми цветочками?

Не дожидаясь ответа Хелен (которая велела выбросить цветы, потому что ей плевать было на пустые жесты дальних родственников, о существовании которых она едва помнила и которых не узнала бы при встрече на улице), медбрат поднял пульт и включил телевизор. В палате грянул хриплый хохот. Самый безрадостный звук во всей вселенной. Но Хелен вынуждена была признать, что звук этот, не жалея сил, заглушал гробовую тишину ее угасающей жизни.

— Либо этому телевизору конец, либо мне, — сказала она. — Оскар Уайльд, тридцатое ноября тысяча девятисотого года[1].

— Что?

— Никто и никогда не понимает моих шуток. — Хелен закрыла глаза. — Типично — история всей моей жизни.

Именно так. Но сдержаться и не шутить она не могла. Хелен была битком набита всяческими фактами, и теперь они лезли наружу, просачивались, унизительным образом вытекали через все отверстия и душевные раны.

— Как все медленно тянется[2], — сказала она и провалилась в то, что раньше по ошибке могла принять за сон, а теперь считала в лучшем случае отсутствием сознания.

Очнулась Хелен ночью.

На заре карьеры, в бытность свою жалким щелкопером, она выучила, что любую сцену нужно закреплять как минимум тремя отсылками к органам чувств. Повар в забегаловке слышит, как шкворчат яйца на сковороде, чует запах горелого кофе из кофеварки, кладет руку на стойку, чуть скользкую от жира. Больше ничего и не надо. Но здесь этого сделать было невозможно. Все неправильное, грязное, такое, на что стоило бы взглянуть, убрали или сгладили. Никаких острых углов. Все звуки приглушены — далекие, лишенные эмоций голоса, неторопливый скрип тапочек по линолеуму в коридоре. Все цвета в серовато-белой гамме: яичная скорлупа, темно-бежевый, сливочный, кукурузный, жемчужный, латте, гейнсборо. Хуже всего были запахи — ничего не выражающие, обезболенные больничные запахи. Когда убрали все раздражители, Хелен обнаружила, что скучает.

«Я словно старая псина, — подумала она, — у которой отобрали всякие занимательные вонючки».

Больница была местом, где избавлялись. Сюда приходили избавиться от боли, болезней, продуктов жизнедеятельности, анализов крови, бинтов, повязок, запахов, чувств, органов и в конечном итоге от самого себя.

— Вы попадете прямиком в ад, — без тени сомнения объявила медсестра из ночной смены.

По всей видимости, Хелен проснулась на середине разговора. Такое с ней бывало.

— Католические бредни, — парировала она.

Не ожидала такого от доброй баптистки. Глядишь, дальше кинется преломлять хлеб и читать новены за спасение ее души. Накатил приступ боли, и Хелен изо всех сил постаралась не обращать на него внимания.

Ночная сестра принялась отстегивать трубочки и снимать пустые прозрачные мешки, которые нужно было заменить на новые — полненькие. Делала она это всегда молча, целиком уйдя в свое занятие. Завидное качество, следует признать.

— Я всего-навсего устройство. Для перегонки жидкостей. Из одного мешка в другой, — сказала Хелен. — Причем наиболее дорогим способом из всех возможных.

Сестра закончила с мешками и трубочками.

— Вечно-то вы шутите.

— Тут вы правы. Именно так.

— Стоите на самом краю бездны, а все вам хиханьки-хаханьки. Вот загремите сейчас прямиком в пекло, а сами веселитесь, как умалишенная. Господь Иисус наш протягивает руку, чтобы вас спасти. И всего-то надо — принять Его милость. А вы что? Делаете вид, что в жизни только и есть что смешки да ужимки. В гордости и высокомерии своем досмеетесь до вечных мук.

Это была обличительная проповедь. В лоб, совершенно серьезно, от самого сердца. Но вот произнес ли кто-нибудь в конце «аминь»? Нет. Уж точно не Хелен. Хелен В. не чувствовала ничего — только все более настойчивые позывы боли отнюдь не духовного свойства. Ну и было бы лицемерно с ее стороны притворяться, что она верит в Бога, ведь Тот, как в один голос утверждали монашки в ее далеком детстве, лицемеров терпеть не мог.