Мат красному королю - [3]

Полицейские кивнули в ответ, еще раз тщательно проверили измерения и теперь, казалось, были удовлетворены. Подъемный кран тяжело разворачивался; он отбывал, не достав разбитую машину; наверное, эту работу оставили на дневное время. «Скорая помощь» давно уехала. Бишоп сел в машину и тоже отправился в путь, окончательно решив свернуть на Доркинг-Роуд и заправиться бензином.

В гараже, пока заполнялся бак, он осмотрел заднее крыло, которое задела «вентура». Повреждение было небольшим, просто вмятина, и на этом месте осталось пятно кремовой краски. В ожидании сдачи Бишоп вспомнил о сером «диланже» и о женщине. Хотелось бы знать, отчего она исчезла таким странным образом, сказав всего три слова, причем скорее для себя, чем для него. И почему она развернулась, не продолжила путь, а направилась обратно — туда, откуда приехала?

Женщина сказала, что знает человека в разбившейся машине. Может быть, они ехали куда-то вместе, друг за другом. Она двигалась за ним; он выбыл, и ей ничего не оставалось, как вернуться. Куда бы они ни ехали, это уже не имело значения.

Бишоп отогнал от себя мысли и отправился домой. Добрался он только к пяти часам, отнял носовой платок от царапины на подбородке и принял холодный душ, смывая с себя все триста пятьдесят миль пути. Уже светало; он задернул шторы и лег в постель, стараясь заснуть. Тело ныло от усталости, но голова оставалась ясной, и сон не приходил.

А подумать было о чем: не только о том, как авария деформирует человеческое тело, придавая ему самые чудовищные формы; не только о том, как бы ему самому разнесло башку, если бы не удалось избежать столкновения, но — и о женщине. О ледяном холоде ее рук, когда он поддержал ее; о спокойствии, с которым она сообщила, что знает погибшего; о том, как она странно уехала.

И еще ее глаза. Ярко-синие на очень привлекательном лице, служащем скорее фоном для них. Когда она смотрела на Бишопа поверх разбитого автомобиля, они были огромными, холодными и спокойными. Они ничего не выражали: ни боли, ни сожаления, ни потрясения.

Бишоп не мог уснуть, к тому же сквозь шторы уже пробивался яркий дневной свет. Но даже если бы было темно, все равно эта женщина лишила его покоя.

Ход второй

Мисс Горриндж стирала пыль с письменного стола. Он был очень большим, сделанным из дуба, и каждое утро требовалось не меньше получаса, чтобы привести его в порядок. Вернее, три минуты на пыль, а остальное время уходило на то, чтобы убрать со стола все, а потом расставить и разложить снова в том же порядке: телефон цвета слоновой кости, стопа журналов, скопившихся за несколько месяцев, сигаретница из сандалового дерева, китайские нефритовые статуэтки, пепельница, табакерка, подставка для сигар, бумага для заметок в футляре, кактусы, несколько зажигалок, ножи для бумаги, книги, скрепки, блок почтовой бумаги, карандаши, сургуч, подсвечники, стеклянные пресс-папье, кусок влажной глины… Мисс Горриндж смотрела на кусок глины. Это что-то новое.

Почти каждое утро на столе появлялось нечто новое. Вчера Бишоп познакомился с Клиффордом Муром, который и сунул ему эту глину. В руках Мура это был несозданный шедевр, материал для гения. В руках же Бишопа он останется куском глины — навсегда. Правда, Бишоп попытается вылепить из него какую-нибудь фигурку, прежде чем выбросит и откажется от мысли быть скульптором. А если он встретит Арнольда Стоковски, на его письменном столе появится виолончель. Или познакомится с каменщиком, и тогда стол украсят ящик цемента и мастерок.

Мисс Горриндж, конечно, мысленно преувеличивала, складывая журналы возле телефона; но как-то раз утром она действительно нашла на этом столе старый водолазный шлем. Бишоп купил его на одном из аукционов, потому что, как он выразился, его интересовали рыбы. Целый день он провел, полируя шлем до блеска, надевая на голову и разглядывая через стекло комнату, словно пьяная сомнамбула. Теперь, перевернутый, заполненный землей и засаженный геранью, шлем превратился в цветочный горшок и висел в небольшом зимнем садике позади дома.

Мисс Горриндж держала в руках комок глины, вдыхая его приятный запах, когда в комнату вошел Бишоп. Было семь часов утра, а он уже оделся.

Взглянув на него, мисс Горриндж спокойно сказала:

— Твои часы спешат. Еще рано.

Бишоп вяло бродил по комнате, заложив руки за спину. Она тихо вздохнула, наблюдая за ним и стараясь определить, в каком он настроении. Настроений у него имелось множество, все разные, но они никогда не проявлялись бурно. Если, например, бешенство, то холодное. На этот раз настроение Бишопа легко угадывалось — знакомое «статическое беспокойство». Что-то случилось ночью.

— Что случилось ночью? — спросила мисс Горриндж.

Бишоп смотрел, как она ставит китайский нефритовый кувшинчик рядом с табакеркой; комок глины лежал на листе бумаги. Он так и знал, что Горри все сразу поймет. Он помнил, как год назад она вошла к нему в комнату и положила на письменный стол телеграмму:

«У острова Тенериф в желудке мертвой акулы найдены покрытые лаком женские ногти. Интересно, Бишоп?»

Через месяц в Кейптауне арестовали стюарда одного из судов, и Бишоп восстановил в памяти факты, чтобы записать их в свой журнал: убийство оказалось не безупречным, не достигло совершенства, поскольку акула сохранила свидетельства преступления; но Горри задала ему тогда работенку. Среднего возраста, консервативная, с дипломом Оксфорда и страстью к вышиванию, родная тетя и одновременно секретарь Бишопа, Вера Горриндж обладала феноменальной способностью чуять фантастическое, невероятное, жуткое и мрачное.