Мать и сын - [27]

И вот теперь, вследствие некоего извращенного магнетизма я, к своему собственному удивлению, вступил в разговор с молодой дамой в длинном платье. Она не просто так сидела на столе, ибо, думается мне, являлась в этом доме представителем интеллекта. Как я до этого додумался, уже не помню, но вместо того, чтобы сразу честно подойти к делу, я намолол всяческих глубокомысленностей и даже дошел до некоего прогноза состояния веры на данный период. У Смедтса просто челюсть отвисла, когда он услышал мое заявление о том, что великие истины по-прежнему не подлежат сомнению, но что новая, не рациональная, однако более взрослая интерпретация, в сущности, есть подлинная религиозная проблема настоящего времени. Я и сам вздрогнул, но настольная дама поддержала меня и заверила в том, что большой французский город Лион является центром, где костьми ложатся за то, чтобы привести данную задачу в исполнение. «Лионская теология, это вам не хухры-мухры», — гласило ее одобрительное заключение, которое сопровождала крепкая затяжка плоской сигаретой в мундштучке слоновой кости.

После этого нужно уже было поторапливаться, и мы, рассевшись по двум машинам, отправились в расположенный неподалеку от Аудекерксплейн дом Божий, который, как я уже упоминал, был тайной католической церковью 17 века, снаружи замаскированной под пакгауз. В первом этаже и мезонине, — когда-то давно, вероятно, занятых под контору, магазин или склад, дабы отвлекать внимание от истинного назначения верхних этажей, — теперь размещался исторический музей. Церковное помещение располагалось во втором этаже.

Мы явились не слишком рано, и внизу, в большой передней, где торговали служебниками, было битком народу. Вид публики пробудил во мне, ко всем моим прочим сомнениям, еще одно, дополнительное. Большинство показалось мне обычнейшими людьми, и все же среди них наличествовал весьма многочисленный контингент артистических волосатиков, которые были демонстративно обряжены в лохмотья не бог весть какой опрятности и, помимо невероятно грязных джунглей на головах, щеголяли совершенно запущенными бородами. Я задался вопросом, почему все эти важные и выдающиеся артистические и интеллектуальные типы не могут просто посещать службу в собственных кварталах, в церкви своего прихода? Являются ли художники, или как они там себя величают, такими выдающимися существами, что им необходимо собственное церковное здание и даже собственный пастырь, особо обремененный заботой об их чувствительных и даровитых душах?

Из-за моих социологических изысканий я в какой-то момент потерял из виду Смедтса и его приближенных. Толпа прихожан увлекла меня к большому, покрытому красивой скатертью старинному столу. На столе высилась стопка служебников, стояла чаша для пожертвований и две открытые серебряные бонбоньерки; за столом же расположился человек, взваливший на себя бремя сбора денег — среднего возраста, с приветливым лицом, в очках с толстыми линзами от близорукости.

Я приобрел один из бойко раскупавшихся служебничков со слащавым названием «Источник Христианского Духа», на первой странице которого красовалась бесполая, с трудом поддающаяся идентификации фигурка кисти упомянутого выше Шарля Эйка, представлявшая не то Самого Господа, апостола, западноевропейского побирушку, не то какую-то баскетболистку. Когда я осведомился о цене, близорукий с приветливым лицом, казалось, вышел из некого транса, поскольку взглянул на меня с любопытством и удивлением. Возможно, он узнал меня по фотографии в газете или где-нибудь еще.

В обеих открытых бонбоньерках были гостии. Души, страждавшие причастия, с помощью большого пинцета или щипцов для сахара транспортировали гостию из левой бонбоньерки в правую.

— И почем? — ядовито осведомился я, указывая на гостии, но немедленно устыдился, подумав, что, во-первых, это был неучтивый, а во-вторых, претенциозный вопрос, поскольку к причастию я еще ни разу допущен не был.

— Бесплатно, — ответил человек. — Этого ни за какие деньги не купишь, — добавил он несколько фривольным тоном. Как всегда: я не сказал того, что должен был сказать — что пришел сюда по ошибке, и теперь хотел извиниться и уйти, передав привет г-ну Смедтсу, буде милостивый государь его еще увидит — но вместо того пустился в скучные разговоры. Мне хотелось сказать что-нибудь, чтобы загладить свою неучтивость.

— Это все забронированные места? — спросил я. — Я здесь впервые. Или можно садиться, где хочешь?

— Я вас сейчас провожу, — ответствовал человек и, возложив управление гостиевым и денежным столом на даму, в самом дальнем углу помещения перетиравшую полотенцем — чтоб-ни-единой-пылинки — гору кофейных чашек, предложил мне последовать за ним.

Мы поднялись по лестнице, которой другие прихожане не пользовались. Мне было не по себе. Грубое обращение выбивает меня из колеи, но и ощущать в отношении себя какую-то исключительную доброжелательность мне редко бывает по душе. А что, если меня, чисто из гостеприимства, ведут в раздевалку священника, и что я там ему скажу? Я знал, что меня одолеет немота, в любом случае мне будет слабо сказать, что при ближайшем рассмотрении и «с благодарностью за все Ваши любезные хлопоты» я все же лучше «предпочел бы отказаться».