Мастерство Некрасова - [202]

В этом отношении чрезвычайно показательным представляется мне эпизод, происшедший еще в сороковых годах в Петербурге.

Семнадцатого декабря 1846 года в полуофициозной газете Фаддея Булгарина «Северная пчела» появились стихи известной в те времена поэтессы, графини Е. П. Ростопчиной, и среди них — баллада «Насильный брак», где какой-то немецкий барон жаловался на измену жены. Жена отвечала большим монологом, гневно обвиняя мужа в жестоких насилиях.

«Кажется, чего невиннее в цензурном отношении, — писал об этих стихах А. В. Никитенко в своем дневнике. — И цензоры и публика сначала поняли так, что графиня Ростопчина говорит о своих собственных отношениях к мужу, которые, как всем известно, неприязненны. Удивлялись только смелости, с какою она отдавала на суд публике свои семейные дела».[451]

Но внимательные читатели скоро заметили, что здесь аллегория иного порядка. Барон — это царь Николай I, а жена, страдающая от его жестоких насилий, — порабощенная русским самодержавием Польша. Можно ли было сомневаться, что в словах этой аллегорической женщины звучит жалоба Польши на своего угнетателя:

Жила я вольно и счастливо,

Свою любила волю я.

Но победил, пленил меня

Соседей злых набег хищливый.

Я предана, я продана,

Я узница, а не жена.

В последних строках уже совсем откровенно говорилось о ссылках в Сибирь, конфискациях и виселицах, которыми Николай терроризировал Польшу после восстания 1831 года:

Послал он в ссылку, в заточенье,

Всех верных, лучших слуг моих;

Меня же предал притесненью

Рабов, лазутчиков своих.

Памфлетность этих эзоповских стихов несомненна. Нужно ли говорить, что бравада салонной поэтессы была кратким эпизодом се биографии. Вскоре Ростопчина перешла в лагерь махровой реакции, унизившись до пасквильных куплетов о Герцене. Против ее пасквиля тогда же выступили умеренно либеральные «С.-Петербургские ведомости», которые тоже воспользовались эзоповской речью, чтобы во весь голос, печатно назвать Ростопчину доносчицей.

Эта эзоповская речь вызвала полное одобрение Некрасова.

«Гр[афиня] Ростопчина, — сообщал он Тургеневу 30 июня 1857 года, — написала доносец в стихах. Фельетонист «С.-Петербургских ведомостей», говоря о ней, замечает, что деятельность ее разделяется... на три отделения, в 1-м она делала то и то, во 2-м то и то, а ныне гр[афиня] Р[остопчина] вступила в третье отделение» (X, 344).[452]

Ловкое иносказание пришлось Некрасову по душе не только потому, что оно шельмовало «отступницу» (так называл Ростопчину Огарев), но и потому, что оно наносило цензуре — пусть и кратковременный, пусть и ничтожный — ущерб.

Ярким примером единичного применения эзоповской речи представляется мне повесть А. С. Суворина «Всякие» (написанная им еще до его ренегатства), где под именем Всеволода Теломарова заклеймен Всеволод Костомаров, провокатор, предавший Чернышевского, причем тут же указывалось, что Чернышевский, выведенный в повести под фамилией Самарского, обвинен незаконно, при помощи фальшивых документов, сфабрикованных этим предателем.

Повесть печаталась фельетонами в умеренно либеральной газете и обличала лицемерную комедию суда, инсценированную сенатом Александра II.

Случайный протест против какого-нибудь отдельного зла (а не против всей системы тогдашнего общества) — таково было чаще всего содержание этой разновидности эзоповской речи.

Чаще всего, но далеко не всегда. Так, например, Михаил Чемоданов, человек прогрессивных взглядов, впоследствии сблизившийся с московскими большевиками и погибший от долгого заключения в Бутырской тюрьме, оставил по себе светлую память именно своим выступлением в печати с «партизанской» эзоповой речью. Еще студентом, в начале восьмидесятых годов, он усердно сотрудничал в захудалом московском журнальчике «Свет и тени», далеком от каких бы то ни было оппозиционных тенденций, и нарисовал там между прочим виньетку, казалось бы, вполне безобидную, с такою же безобидною надписью, которая, однако, прозвучала проклятием всему самодержавному строю. Виньетка благополучно прошла сквозь рогатки цензуры. На первый взгляд в ней и действительно не было ничего нецензурного: стол, на столе две чернильницы с воткнутыми в них гусиными перьями, а над чернильницами в качестве заглавия надпись: «Наше оружие для разрешения насущных вопросов». Казалось бы, эта беззубая издевка над бюрократическим бумагомаранием была совершенно под стать той мелкотравчатой, низкопробной сатире, которой вынуждена была пробавляться упадочная юмористика восьмидесятых годов.[453]

Но стоит внимательно вглядеться в виньетку, и из комбинации перьев и букв возникнет очертание виселицы, с перекладины которой свисает веревка и петля, и надпись приобретает совершенно иное значение, особенно если вспомнить, что виньетка появилась весною 1881 года, то есть вскоре после казни пятерых первомартовцев, убивших Александра II.

Виньетка оказалась замаскированным откликом на эту недавнюю казнь. Вот каково единственное оружие царских властей для разрешения насущных социальных вопросов!

Таким образом, мы видим, что, подобно Щедрину и Некрасову, этим приемом эзоповской речи пользовались и другие представители революционного лагеря. Огромную сенсацию произвела, например, еще в шестидесятых годах изображенная в «Искре» муравьиная куча со стихотворною надписью: