Мастерство Некрасова - [203]

«Муравьев-то, муравьев!» —

так как здесь увидели смелый намек на свирепствовавшего тогда Муравьева и, главное, перекличку с герценовским «Колоколом», в котором незадолго до того было сказано: «Муравьевы в моде. Государь в полном муравейнике»[454] (ср. тот же каламбур в письме Герцена к сыну от 20 мая 1863 г.: «...Государь сел задом в муравейник, все Муравьевы около него»[455]).

То был типичный «партизанский» набег на врага — один из многих, которыми прославилась «Искра», примыкавшая в те годы к «Современнику».

К числу шедевров эзоповской речи относится заметка Д. Писарева о только что упомянутом провокаторе Всеволоде Костомарове, по доносам которого был сослан на каторгу Чернышевский. Чтобы публично заклеймить провокатора, Писарев в своей рецензии об одной из статей Костомарова изложил ее содержание так:

«Господин Костомаров не без соболезнования доносит читателю, что раб божий Генрих Гейне умер нераскаянным грешником».[456]

К Писареву примкнул Варфоломей Зайцев. В декабре 1863 года, как раз в то время, когда на основании лживых показаний Всеволода Костомарова составлялось позорное «Определение сената по делу Н. Г. Чернышевского», Зайцев напечатал в «Русском слове» рецензию о костомаровских переводах Гейне; в рецензии приводились следующие цитаты из Гейне, переадресованные, так сказать, Костомарову:

«Доносчик, этот литературный сыщик, уже давно подвергся презрению общества».

«Сделаться доносчиком только негодяй может».

И тут же выражалось сожаление, что «господин Берг (издатель) не поручил господину Костомарову перевести статью о доносчике».

Обо всей работе Костомарова было сказано так: «Презрением и негодованием должно встретить общество эту отвратительную книгу».

И в заключение — внятный намек на полицейскую силу его доносительной деятельности:

«Если он (Костомаров. — К. Ч.) вздумает опровергнуть меня, то мне не устоять, ибо его перо в этих случаях весьма красноречиво».[457]

Но, повторяю, хотя к разовой, «одноударной» эзоповской речи случалось иногда прибегать и представителям революционно-демократического лагеря, не эта речь была характерна для них, ибо ею пользовались порою либералы, а порою даже более правые, вроде, например, Александра Амфитеатрова, подвизавшегося в рептильной печати и внезапно решившего загладить свое темное прошлое антидинастическим памфлетом «Господа Обмановы», напечатанным в «умеренно прогрессивной» газете «Россия» (1902 г.). Под видом помещичьего семейства Обмановых, держиморд и развратников, в памфлете было выведено царское семейство Романовых: Николай II, его родители и ближайшие родственники. Скандал был большой, но исчерпался в несколько дней.

В отличие от этой первой разновидности эзоповой речи, вторая ее разновидность, свойственная лишь революционным демократам шестидесятых — семидесятых годов, никогда не стремилась к тому, чтобы вызвать сенсацию. В ней не было ни озорства, ни бравады. Ее не прельщали эффекты, исчерпывающиеся единичными случаями: она была негромкой и медленной, зато звучала несколько лет непрерывно. Если в результате общих усилий революционных демократов она стала могучим средством для политического воспитания масс в условиях подцензурной печати, это объясняется именно теми особенностями, которые отличали ее.

Особенности эти такие:

1) Широта диапазона. В то время как «эпизодическая» (главным образом либеральная) эзопова речь била всегда по какому-нибудь одному-единственному проявлению самодержавного строя, как бы не замечая других, эзопова речь революционных демократов была организована так, чтобы сокрушить весь этот строй, в том числе и поддерживающих его либералов (вспомним, например, «Медвежью охоту» Некрасова, статьи и заметки Добролюбова в «Свистке», его статьи «Из Турина», «Два графа» и т. д. и т. д.).

2) Длительность и непрерывность воздействий этой иносказательной речи, регулярно возобновлявшейся из месяца в месяц в течение многих лет.

3) Множественность этих воздействий как следствие коллективной работы дружно сплоченной писательской группы.

4) Некоторая (в пределах возможности) стабильность условных обозначений ряда революционных идей и понятий, то есть, иными словами, устойчивость шифра, какую мы замечаем и в поэзии Некрасова.

Здесь будет уместно отметить, что В. И. Ленин нередко пользовался терминами «эзоповский язык», «эзоповские выражения» и сам в своих подцензурных статьях и книгах считал необходимым в ряде случаев прибегать к этой иносказательной речи, — не к той ее разновидности, которую можно назвать «партизанской», но именно к той, которая продолжала традиции «Современника» времен Чернышевского.[458]

В предисловии к работе «Империализм, как высшая стадия капитализма» В. И. Ленин говорит, что во многих своих частях она написана «тем эзоповским — проклятым эзоповским — языком, к которому царизм заставлял прибегать всех революционеров, когда они брали в руки перо для «легального» произведения».[459] Например, слово «поповщина» В. И. Ленин был вынужден по цензурным условиям заменить словом «фидеизм».[460] Сторонники поповщины обозначены термином «фидеисты».[461]