Мастера. Герань. Вильма - [169]

Но пока этого не случилось. Одна только Вильма то и дело меня поддевает, все время держит камень за пазухой; пусть порой и кажется, что все в порядке, и я нарочно пытаюсь к ней хоть немножко подластиться, воспользовавшись минутой, когда у нее хорошее настроение, привлечь ее внимание какой-нибудь сплетенкой, которую ни мать, ни сестра не успели ей принести, я-то знаю, как Вильма охоча до сплетен и до всяких слушков. Любую женщину можно сплетней задобрить. Я это еще когда знал. Вот и не диво, что я так люблю слушки собирать, а иной раз к ним добавлять всякое или присочинять. С чем только не бегу к ней. Ну как тут не обидеться, когда она после всего вдруг наскакивает на меня. Бывает, даже в эту светлую минутку. Сразу помрачнеет и хмуро скажет: — Не болтай! Наверняка опять все выдумал!

Этого мне уже сполна хватает. Два-три дня к ним не захожу.

И дома дивлюсь: — Мам, почему Вильма на меня так кричит?

— А коль кричит на тебя, так не ходи к ним. Чего тебе ходить к ним всякий день, глаза мозолить.

— А я часто туда не хожу. Но иной раз только приду, она сразу в крик. Зачастую даже не знаю за что.

— Ты у них вечно торчишь. Думаешь, у нее время есть для тебя? У них своих забот хватает, зря только им мешаешься.

— Ведь и ты меня туда каждый раз посылаешь!

— А пошлю тебя, сделай дело да и беги прочь.

Но я все равно не могу с собой совладать, вспоминаю Вильму, хоть и нисколечки не хочу. И оглянуться не успею, как снова у них, а Вильма, завидев меня, прикладывает палец к губам и предупреждает: — Тсс! Имришко спит!

Словно в другой раз не спал! Зачем она предупреждает меня?

Сперва я чуть отступаю, потом осторожно прикрываю дверь, подхожу к столу, сажусь и сижу. Если Вильма захочет, может, о чем-нибудь и спросит меня.

Нет, не спрашивает. Что делать? Тсс!! Долго я не выдерживаю, сижу как на иголках, начинаю ерзать. Наверно, лучше уйти.

Но Вильма вдруг ставит передо мной черешневый компот. Отлично, выходит, пришел я сюда не так уж и зря! Компот малость отдает плесенью, но дело какое! Съедал я вещи и похуже. А компот всегда хорош, пусть бы даже плесень во сто раз больше чувствовалась. В один присест умолачиваю его, сок выпиваю, выцеживаю все до последней капли, а обнаружив, что малость облился, еще и облизываюсь. Хорош был! Вильме говорить ничего не надо, она знает: для ребенка, хоть, к примеру, и для меня, компот всегда хорош.

Сижу еще немножко, ведь если нас чем угощают, не положено сразу же убегать, вот я и не убегаю, сижу спокойней, чем прежде, и лишь потом, чтоб ненароком не рассердить ее, потихоньку поднимаюсь, а поскольку я тоже хочу ей угодить, да и потому, что люблю ходить к ним, но у меня есть и обязанности, которым, правда, не придаю большого значения, я говорю о них, нарочно говорю: — Мне много задали. На этой неделе, наверно, к вам уже не приду.

— Глупенький. Ты же можешь прийти. Хоть и много задали. Если тебе понадобится и у меня будет время, я могу тебе и помочь.

— Сейчас мне некогда. Завтра надо в школу. А в воскресенье на немножко приду.

А вот и воскресенье. Но Вильма уже с утра не в духе — завидев меня, тотчас подымает крик:

— Опять ты здесь! И чего аккурат сейчас тебя черти принесли?!

Вот так так! Надо было этого ждать. Ей-богу, надо было этого ждать, да я и ждал, только хотел убедиться, не ошибаюсь ли.

Мастер пытается за меня вступиться, а она и на него начинает покрикивать: — Оставьте вы меня оба в покое! Видите, я занята! Вечно он тут, вечно у меня на голове!

Но почему она тогда звала меня? Делами она просто отговаривается. Она и раньше не сидела без дела, но я никогда ей не мешал. Если бы она хоть помягче об этом сказала! Но в голосе у нее что-то такое, к чему я не привык. Лучше бы мне убраться отсюда. Однако после такой ледяной купели тяжело уходить, а из мест, где еще до недавнего времени; нас привечали, уходить еще тяжелей. )

Мастер берет меня за руку и выводит во двор. Он хочет немного облегчить тяжесть, что Вильма на меня взвалила, намеренно хочет принять на себя больше, чем ему полагается. — Ну нам и всыпали! — ворчит он у меня над головой. — Эко, Рудко, право, нам всыпали! В конце-то концов за все только нам вдвоем и придется расплачиваться.

Почему он так говорит? За что я должен расплачиваться и почему именно с ним? Ей-богу, больше я туда не пойду, теперь они меня уже вряд ли увидят. И на улице заговорят — не откликнусь. Не хочу ее видеть, никого из них не хочу видеть. — С богом! — бормочу я под нос и со слезами на глазах ухожу.

17

Очень уж я принял это к сердцу. Если я не в школе, а дома нет дела или от какого дела увильну — брожу по улице. Я с радостью бы к ним заглянул, но не загляну, не хочу навязываться и, честное слово, не буду. А вот от дружков я вроде отвык. Выберусь с ними на рыбалку, но уже дорогой подерусь, потому что я без конца с кем-нибудь да дерусь, вечно хожу битый. С одним, двумя, будь они послабее, я, может, и справился бы, но на четверых меня не хватает, а иной раз на меня, честное слово, и четверо наскакивают. Бывает, кого и кусну — коль дерутся, пускай и у них останется памятка. Но частенько и рубашку на мне испластают, прихожу домой или в школу весь драный — и тогда держись! Ох, и будет выволочка! Но к этому я привык. Выволочки мне, что ли, бояться? Ведь меня всюду бьют. В школе меня треплют за волосы, дома отвешивают затрещины, когда угодно поддают и пинка. И кто угодно. Даже чужой. В деревне на пинки не скупятся. Иной даст тумака — и оглянуться не успеешь. Деревня есть деревня, да хотя бы и в деревушке, ей-ей, в самой маленькой, самой лучшей и самой красивой деревушке, недостатка в тумаках никогда не бывает. Ни с того ни с сего — р-раз! И я уж хватаюсь за зад, право, за пинками не надобно ходить в город. Ну а если кто меня разозлит, я тоже ведь знаю, что кому причитается. Однако, если меня смажут и я кого смажу, мне потом всякий раз не по себе, иногда мне кажется, правда чуточку позже, будто я чувствовал и все еще чувствую то, что сам отпустил, и то, конечно, что получил. А если бы и не чувствовал, родители дома или учитель в школе мне об этом напомнят.