Мастера. Герань. Вильма - [10]

— Te öreg szivar[7], — завопил черт по-венгерски, хотя Якуб венгерского не знал. — A te megegyezésedre fütyülök. Úgy még rúglak, hogy a fal is fölröhög[8].

— Якуб! Разве так с отцом разговаривают?

Черт схватил со стола луковицу и запустил в мастера, тот еле успел увернуться.

— Ну-ну, Якуб! Не дури, богом прошу!

— Öreg töpörtyű! Fallak szőröstül szaröstül[9].

Тут он хотел и в самом деле кинуться на мастера, но мастер пнул его в живот.

И вмиг проснулся. Поощупал пальцы на правой ноге, завздыхал.

Вздохи отца разбудили и Имриха, спавшего в этой же комнате: — Что с тобой, тата? Чего не спишь?

— Почем я знаю, Имришко! Только прилег, сразу же жуткая тяжесть меня придавила! Якуб донимает меня.

Он прокашлялся, пошуршал периной и загромыхал стулом, куда еще с вечера положил сигареты.

Закурил. Имро глядел на его лицо, освещенное огоньком спички. Надо же, ну никак не придумать ему, чем бы утешить отца.

— Не принимай близко к сердцу! Главное, тебе как следует выспаться. Завтра потолкуешь с Ондро и Якубом, все и образуется.

Мастер вновь завздыхал.

— И чего ты меня от этой школы не отговорил! Слыхал небось, что Якуб мне вчера выдавал? Ужас грубил как. Я разве против женитьбы? Смешно ведь и глупо стоять у них поперек дороги только потому, что я отец им и хочу свое навязать. Ондрей с неба звезд не хватает — дело известное. Не сказать, чтоб плох был, да голова у него чисто колода дубовая, а на Якуба я дивлюсь, Имришко, сильно даже дивлюсь. — Он затянулся сигаретой и захмыкал. — Спишь, Имришко?

— Не сплю. Думаю.

— Что делать, Имришко, скажи?! Я уж и правда не знаю. Совсем отупел. Или это кара за грех? Только скажи за какой? Я же добра вам всем желал, думал, чем дальше, тем лучше будет. Были у меня свои планы, а сейчас все вдруг наперекос пошло. Я бы и рад с ними поладить, да уж очень по-разному мы смотрим на вещи, каждый разговор кончается ссорой, даже когда я готов пойти на уступку. Я бы уступил им, Имришко, да ведь знаешь, какой у них нрав: в конце концов я же и виноват буду в этой уступке, меня же и проклянут, как увидят, что от моей уступки никакого им проку.

— Ты в самом деле все усложняешь, — перебил его Имрих. — Они уже в возрасте, им жениться пора. Да и потом, Якуб тринадцать лет в подмастерьях, ему тоже, поди, надоело. Хочет самостоятельность проявить, доказать, что и он может быть мастером.

— Выходит, прав я. — Мастер снова нашаривал сигареты. — Выходит, дело не только в женитьбе, а и в том, что они на меня ополчились. Могли бы и жен сюда привести, так нет же — им бы подальше от родного дома, тут, видишь ли, я им помеха. Вся жизнь колесом пошла. Давно уже так. Было нас четверо, работа ладилась, мне-то все одно, кто из нас мастером — все четверо умели взяться за дело. Я был мастером, но особенно об этом не думал. Должно быть, вся-то и разница была в том, что я выпивал больше вас. В работе никогда не помыкал вами. Да и зачем? Каждый знал, к чему руки приложить. А нынче, видать, и говорить о четверых глупо, раз каждый в свою сторону тянет, и вас даже коробит, если я себя к вам причисляю. По воскресеньям, когда не работали, я варил вам обед и делил мясо так, чтобы Якубу достался самый лучший кусок — он всегда охоч был поесть. Себе оставлял самый маленький и усаживался эдак бочком, чтобы вы того не заметили. Вы с Ондро ходили в школу, а я переживал, что не могу вам дать добавку и что еда не так вкусна, как при матери — она-то стряпать была мастерица. Бывало, забудусь, выпью больше, чем полагается, а потом сам на себя злобствую, объяснять тошно, отчего у нас воскресенье такое убогое. На одно жалованье трудно прожить. Якуб выучился и скоро ушел в солдатчину. Как-то надумал я послать ему посылку — полцентнера яблок, — купил их, а дома нам вдруг показалось, что их слишком много для Якуба, навалились мы на них, и вскорости яблок как не бывало. А он-то думал — отец забывает о нем. Ты же знаешь, Имришко, что эти яблоки я купил. Каждый день мы Якуба поминали, а он и знать об этом не знал. Однажды прислал нам свое денежное довольствие, вы обрадовались, ну а я огорчился, чуял, что эхо значит. Он хотел посрамить меня, дать понять, что он лучше меня и что без моей помощи обойдется. Да и чтоб вы намотали на ус: отец, мол, забулдыга, незаботливый, зряшный человек. А, сколько уж раз мы толковали об этом, я и про эти яблоки вспоминал. Полцентнера их было. Ну допустим, Имришко, съел я два-три, а хоть бы и десять, что с того?! Не знаю, сколько в нас тогда влезло. Сели мы вокруг мешка и давай животы набивать. Я-то думал: поедим вволю, остальное Якубу отошлем. Да на другой день Ондро опять глаза выпучил: «Ага, все только для любимчика!» Я вновь приволок мешок на середину горницы. Ну что было делать, Имришко, скажи?! Любимчик за горами за долами грыз свою армейскую пайку, хлебал вонючий кофе, а мы дома трескали его яблоки. Когда мешок уже почти совсем отощал, я стал впопыхах искать коробку, а коробку нашел — не оказалось шпагата. У бедных людей и шпагат не вдруг сыщется. Достали шпагат, глянули, а яблок всего ничего. Давай считать их втроем, считали и укладывали в коробку, а в ней еще до черта свободного места — ну чем его заполнишь? А тебе-то казалось, что яблок по-прежнему много, ты завидовал Якубу, даже не просто завидовал, а расплакался, ты же совсем маленький был: «Тата! Ведь я тоже когда-нибудь пойду в армию». Я взял да и отдал тебе эти яблоки. Был бы любимчик дома, он по крайней мере одно бы яблочко у тебя выпросил, как выпросил Ондро, только любимчик был далеко. Сел я писать ему письмо, но от слова к слову оно становилось горше, вот и не отослал я его. Целую неделю мне свет был не мил, а потом заработал я кронку-другую и тут же потопал в корчму — выпить приспичило. Заместо меня Якубу отписал Ондро, не забыв доложить, что я снова напился. Через несколько дней получаем денежное довольствие: любимчик в пользу вас и прохвоста отца отказался и от той малости, с какой справился бы и самый горемычный солдатишка. Ну что ж, он героем заделался, братьев спас, а родного отца одолел и посрамил. Уважаю, а сердце держу на него. Зла ему не желаю, видит бог, Имришко, всем вам только добра желаю, хотите верьте, хотите нет. После материн похорон дошло до меня: четверо нас, а четырем мужикам многое под силу! Якубу еще и шестнадцати не было, а я вас всех уже считал за мужчин. Бывало, и повздорим, да разве это раздоры! С голодухи человек дуреет, вот и нападает на него охота ругаться. Нынче нам бы только и ладить, а, как видишь, не ладим, каждый настороже, нет между нами ни согласия, ни понимания. Я советую, растолковываю, а никто и слушать не хочет. Эти двое вздумали податься из дома, все начать сызнова, хотя и они понимают, как трудно одному либо двоим все сызнова начинать. Знаю их, Имришко, плохого о них не скажу, но другой раз в них что-то вскипает, и рубят они с плеча, безоглядно. Я и за них и за себя боюсь. И за работу боюсь. Ума не приложу, Имришко, как тут быть. Пророчить вперед не могу. Пойдем с тобой потихоньку да помаленьку, тише прежнего. У двоих работа не может, как у четверых, спориться, особливо если один уже в годах и ему нет-нет да и отдохнуть охота.