Мастера. Герань. Вильма - [8]

Мастер сглотнул слюну. Минуту удивленно смотрел на Якуба. Потом перевел взгляд на Ондро и Имриха и спросил:

— А что может быть важнее работы?

Ондро подумал, что вопрос относится к нему. Но ответить побоялся. Только затянулся сигаретой и выдохнул дым.

— Если какой хозяин решает поставить амбар или дом, — сказал мастер, — так загодя готовится к этому. А как все подготовит, стребует скорой работы. Пока нас четверо, нам, работы хватает и мы с ней быстрей управляемся, чем любая иная четверка, в которой один другому чужой. Чужак с чужаком редко столкуются, из-за всякой безделицы норовят друг другу вцепиться в волосы, а потом никак не поладят…

— Ты это к чему? Зачем всегда все осложняешь? Мы ведь говорили о самых простых вещах. Ты никогда не скажешь прямо, все вокруг да около. Любишь разводить антимонии, сам себя смущаешь словами, но я-то знаю, что делаешь это нарочно, хочешь благими речами и нас задурить. Да я уже не мальчишка. Знаю, что мне надо. И Ондро знает. Дойдет до дела — без тебя обойдемся. Красивые речи отложи на воскресенье! Не то уедем отсюда раньше, чем думаешь.

Ондро удобно привалился к одной из стоек. Имро, ухватившись за угловое стропило, спустился к нему.

— Что это значит, Якуб? — спросил мастер. Вытащив из кармана брюк платок, он нервно утирал лицо, хотя пот уже высох. — Ну ясно, хочешь жениться. А почему ты со мной разговариваешь так резко и грубо? Я не потерплю этого.

— Потерпишь. Ведь сам же говоришь, что нас четверо, все время твердишь это, стало быть, и твои уши иной раз могут послушать.

Мастер затрясся от злобы. — Один из нас — мастер, запомни это! Шуметь тут никому не позволю.

— Сам шумишь громче всех, — вмешался средний.

— На то я и мастер, — отрезал отец.

«Ага, пошло-поехало!» — подумал Имрих.

— Коли тебе важно одно — до самой смерти оставаться мастером, найди себе других подмастерьев! — сказал Якуб. — Кому-нибудь другому дури голову, ежели, конечно, он от тебя это стерпит. А я больше не позволю над собой потешаться. Мне и на работу плевать, на все уже плевать. Ведь один черт: что заработаем, то и пропьем.

— Чего же пьешь столько? — злобно процедил отец.

— Ты еще больше, — не сдавался Якуб. — Всегда лакал — аж за ушами трещало. Только вспомни, каким ты был мастером лет десять-пятнадцать назад! Небось и вспоминать неохота! А приказывать ты горазд! Откуда у тебя взялось это право — так глупо помыкать нами? Скажу напрямик: меня это уже не забавляет. А разобраться, так у тебя даже и права такого нет. Не стоять же тебе век у нас поперек дороги. Уж раз это отцовское право, то оно кое к чему и обязывает. И тебе хватит ума понять это. Или, может, ты воображаешь, что мы без тебя ни черта не стоим? Но и тут половина правды. Не только ты нас, но и мы тебя поставили на ноги. А что сейчас боишься, так это страх не за нас, ты за себя боишься. Уйдем, и ты опять будешь такой же слабак, как и прежде.

Мастер не выдержал. Подошел к Якубу и влепил ему затрещину.

Якуб вымученно улыбнулся: — Оплеух твоих никогда не считал. Даже в детстве. Тогда терпел и нынче стерплю. Эта оплеуха последняя. Если хочешь, — он дерзко поглядел отцу в глаза, — приму ее как благословение. С нынешнего дня остаетесь втроем, — сказал он и соскочил с трехметровой высоты.

Перепуганный мастер затряс руками. Хотел что-то крикнуть, да только рот успел открыть.

— Вдвоем остаетесь, — крикнул Ондрей и съехал вниз по бревну.

— Якуб, обожди! Ондро, воротись! — закричал мастер вдогонку, когда они были уже на значительном расстоянии. Потом огляделся, заприметил топор, схватил его и, не зная, что с ним делать, злобно замахнулся и изо всей мочи швырнул. Топор проблестел среди порхающих ласточек и упал в траву.

У младшего засверкали глаза. Он уж было прикинул, как побыстрей улизнуть, но тут мастер повернулся к нему: — Ступай и ты!

Имрих смутился. В глазах мастера он прочел злость, но это была особая злость, которую младшие сыновья воспринимают чуточку иначе, чем их старшие братья. Младшим не приходится объяснять себе многие вещи, они повинуются всему без объяснений. Младший не очень-то вдумывается, он скорее угадывает необходимое, а если и не угадает, то его не привлекут за это к ответственности, по крайней мере до тех пор, покуда он младший. Тут есть своя выгода и невыгода, ведь на самом-то деле младшему все равно не уйти от ответственности, он тоже подвластен всем правдам и неправдам и в той же мере зависит от старших, как и они от него. Но одно несомненно: кто-то должен уступить. Если старшим надоело подчиняться отцу, младшему приходится отдуваться вдвойне; так и в природе: все, что моложе, что только всходит, растет, развивается, легче приноравливается, гибче увертывается, однако, и увертываясь и отступая, все равно продирается вперед; вот потому-то и не надо это молодое или младшее (а стало быть, и младшего) недооценивать, не надо обманывать, ибо со временем он поумнеет и начнет размышлять, когда, кому и в чем уступал. Рано или поздно, даже и не стремясь к этому, он созреет для собственной правды, и она будет мудрее, лучше и прекрасней других или по крайней мере такой же мудрой и прекрасной, как те, что становились у него на пути. А между тем родится еще у кого-нибудь сын — не важно, кто будет его отец и что он начнет вдалбливать ему в голову, но однажды и ему откроется правда, и она будет еще прекрасней, еще мудрее и справедливей.