Масло в огонь - [76]

Чтобы я не видела то, что произойдет, я понимаю! Но пощадить себя так и не могу. Скорее, пусть он скорее делает то, что ему осталось сделать! Толпа снова сплачивается, волнуется, толкается… Все окружили Бортро. А Каливель, вне себя от волнения, протянув руку, твердит:

— Покажите же мне, покажите…

Ну вот! Час настал! Эта свечка, воткнутая в его губку, — все равно что подпись. Он еще колеблется, наш учитель, пытаясь вспомнить, где он уже видел свечу, которая вот так же стояла в медном узорчатом подсвечнике… Только бы он на меня не посмотрел! Ноги не держат меня, я повисла на руке мосье Ома, к его удивлению и испугу:

— Да тебе же дурно, Селина, послушалась бы отца.

А Каливель все вертит в руке огарок свечи, тем более что Ламорн бормочет:

— Это вам ни о чем не говорит?

В это время сержант Колю вместо того, чтобы незаметно подняться по своей лестнице, переговаривается с окружающими — речь идет о воде, о том, чтобы забросить фильтр в другой колодец… Вдруг он кидается в темноту с криком: «Я сейчас!» — и исчезает в направлении сельского кооператива, где действительно есть еще один колодец, таща за собой многометровый шланг… Не успеть ему! Каливель смотрит на меня, набирается духу, удерживает его, видимо, лишь боязнь сказать страшную глупость. Он все вспомнил, да, он даже произнес: «У вас ведь такие красивые старинные подсвечники», — не мог он не заметить этих свечей, которые мы сами изготовляем, как это делалось в старину, из воска наших бывших пчел… Папа возвращается; он бежит, швыряет топорик и кричит:

— Я полез наверх! Подавайте воду!

— Быть не может! — произносит учитель.

И папа начинает стремительно взбираться по лестнице в тот момент, когда Каливель, решившись наконец, произносит немыслимые слова:

— Нет, это же кретинизм, это не может быть Колю!

Слишком поздно! Насос заработал — мой отец уже на самом верху лестницы. Все застыли, а он перескакивает на щипец, оборачивается с брандспойтом в руке, высоко вздымает его над толпой и сильным, на удивление спокойным голосом, перекрывающим треск красного и золотого огня, объявляет:

— Крещение огнем, дамы и господа!

* * *

Весь воздух полнится огнем. Дождь из жидких алмазов обрушивается с неба. Там, наверху, на крыше, безумный бог широким круговым движением руки поливает огнем дома напротив, пока еще пощаженные пожаром, спасателей, любопытных, которые с воплями пускаются врассыпную. Он даже снисходит до того, что поясняет:

— Это всего лишь дизельное топливо, дамы и господа. А фильтр-то ведь в цистерне кооператива.

— Режьте, режьте шланг! — кричит Раленг. Поздно. Цистерна, у которой заправляются тракторы, содержит ни больше ни меньше как триста литров, и шланг, который какое-то время предохраняла пропитавшая его вода, тоже воспламеняется, становится огненной змеей. К тому же катастрофа полная: мотопомпа горит, крыши домов напротив горят, все горит; нечего и пытаться что-то спасти, что-то сделать, никто уже не думает о том, как уберечься от пламени, и только прибытие команд, выехавших в этот момент к нам, в Сен-Ле, даст новый стимул, и борьба с огнем возобновится. Что до меня, я не в силах сделать ни жеста, ни шага — мосье Ому пришлось сгрести меня в охапку, покатать по земле, так как куртка на мне загорелась, и вывести из дыма и сумятицы в конец улицы, где на достаточном удалении от огня собираются обезумевшие люди. Должно быть, мы находимся в укрытии — мосье Ом слева от меня шепчет: «Ты все знала, да?», а матушка справа — я чувствую ее запах — пронзительным, жалобным голосом, так что у меня вот-вот лопнет барабанная перепонка, твердит: «Уведите же, да уведите же ее отсюда!» Но я не уверена, что все происходит именно так, потому что я там, с ним, наверху, на этой крыше, где мой отец, судя по всему невозгораемый, держится за кровельный желоб. Ну почему он не разыграл несчастный случай! Разве это справедливо, чтобы его жена и дочь были отныне среди отверженных: жена и дочь преступника?! Да, Селина, именно так он должен был поступить, чтобы его конец явился своего рода признанием, чтобы ни на кого больше не упало обвинение вместо него. Он справедлив, твой отец! А эта последняя вспышка ярости, этот огненный дождь — не есть ли это, на его взгляд, способ красиво кончать? Кто этот идиот, который кричит из толпы:

— Карабин! Пристрелить его!

Зачем? Половина крыши рухнула, и красный вал вздымается вверх, настигает его. Я вся съеживаюсь, скрючиваюсь и одновременно с ним закрываю голову руками.

— Да уведите же ее! — снова стенает матушка.

Меня уносят — руки и ноги безвольно висят. Но я его вижу там, на щипце крыши, я даже вижу, как, выпрямившись, он в последнем порыве бравады бросает:

— Пора вам сказать — вы ничего, кроме огня, не видели!

Ему уже не удержаться. Он прыгает. И вторая половина крыши обрушивается в том месте, где он исчез. Огромный сноп искр вырывается из огня, вздымается выше, выше, прорезая черноту ночи, — будто они летят к звездам, эти искры пожара, который никогда не погаснет и вечно будет гореть.

Шелль

Октябрь 1953, февраль 1954