Машинка и Велик или Упрощение Дублина. [gaga saga] (журнальный вариант) - [22]

Велик любил папу и нельзя сказать, чтобы сильно осуждал или боялся его за пьянство. Нетрезвый Глеб давно уже был небуйный. Он как-то размякал, размокал весь, когда набирался, роптал и лопотал жалобно, прел, слезился. Но вот эта-то мякоть вместо мужчины, слёзы и мокрое место там, где по-хорошему должен был бы находиться отец, крепкий, сильный, весёлый, надёжный, это-то и смущало Велика, наводило на мысль, что папаша некондиционный какой-то. И всё же он не осуждал его. С одной стороны, потому что почти все, а может, и просто все, за исключением капитана Арктика, известные ему взрослые были заметно выпивающие. А с другой, потому что, стоя перед жизнью и входя уже в неё понемногу с окраины, со света, начиная движение в первых попавшихся, ещё негустых, ещё негромадных тяготах её и темнотах и догадываясь наперёд, что дальше и гуще, и громаднее станут они, и чем дальше, тем тяжелее и темнее; и видя, какие диковинные звери и люди уже перебегают ему дорогу, и слыша их рык и рёв, доносящийся из ночных зарослей жизни сплошным шквалом как бы пения свирепых хищных цикад, чувствовал он — не перейти ему это дикое поле напролом, а только галсом преодолеть, иноходью, в обход; и со многим смириться придётся, многого не осудить, уступить многому. Вот он и уступил папу болезни его и слабости, да и что же он мог ещё. Зато не умаялся, не взялся за неподъёмный груз, не надорвался, сохранился. Он был как кораблик на гербе Парижа — спокоен среди бурь. И весел.

Хотя бывало ему и страшно, и очень страшно, как любому ребёнку. Тут бы и приткнуться кораблику к берегу, к родителю какому-никакому, но — берега кисельные были, топкие, желе, жижа, а не земля. И пахло от берегов перегаром.

Тогда жался Велик к себе, не к кому больше было. Кутался в своё одиночество, как кутался бы в мамино тепло, если бы была у него мама. Одиночество это было ему велико, недетского размера, большое, просторное, тяжёлое; как на взрослого, словно с чужого плеча на вырост ему отдано.

У кого были родители алкоголики, тот поймёт, каково ему приходилось, какой он чувствовал грозный простор, какую свободу ужасную, непереносимую для неумелой детской души, ещё не обособившейся. Не научившейся рыскать на холоде и скакать по головам, улавливать, хватать ближних своих и, усевшись им на шею, примостившись у них в мозгу, высасывать из них все соки, отжимать тепло, выгрызать радость. Существо его ещё не выпало в осадок, не окаменело в форме какого-нибудь дундука или долбоёба, а должно было быть ещё рассеянным, ясным, прозрачным, растворённым, как свет и любовь, в крови и воле кого-то старшего. Но в крови старшего было вино, а воли вовсе не видно. Оттого растворялся Велик в своих вымыслах и ещё — в вере своей в знаменитого капитана Арктика, героя и волшебника, весёлого, сильного, крепкого, надёжного.

Самыми счастливыми минутами его жизни были такие, как теперь. На улице ветер; роится за стеклом мелкий, надоедливый и кусачий, как мошкара, снег, а в машине уютно, тепло и мягко, никто не мешает мечтать о полёте к блуждающей планете Уау. Эта уютная, тёплая планета летает в космосе свободно, сама по себе, греясь то у одной звезды, то у другой. А во время долгих межзвёздных и межгалактических перелётов освещается кружащимся вокруг неё вместо луны собственным небольшим солнцем. Во главе экспедиции капитан Арктика. Велик — его правая рука, командир взвода биониклов. Велик мечтал, он любил такие минуты, он часто ждал Глеба, у него были целые часы таких счастливых минут. Он был счастлив.

Обычно Глеб помнил о сыне первые час/полтора от начала злоупотребления спиртными напитками. Злоупотребив же триста и более миллилитров водки, терял его из виду. До трёхсот он рассказывал о Велике своим бесстрашным товарищам, знавшим, что сегодня будет жарко, что по две тысячи миллилитров в каждого должно попасть, не меньше, плюс портвейн. И товарищи смотрели бесстрашно, как выставляются против них бутылки, и знали, что не отступят, и что не все сегодня вернутся домой. Некоторые падут прямо здесь, ещё на тысячной отметке. Иные, дойдя до двух тысяч и даже портвейна, уже на финише испытают острую сердечную недостаточность. Но каждый надеялся выжить и, разгоняясь потихоньку, слушал сентиментальные рассказы Дублина о Велике. Расчувствовавшись, посылали кого помоложе отнести сыну математика в джип огрызок колбасы или солёный огурец, яблоко, леденец. Звали иногда и за стол и даже наливали. Но Велик не пил, а за стол шёл редко, потому что за столом и собирались-то нечасто. Больше в подъезде, на подоконнике накрывали, или на ящиках позади магазина, или просто на весу, посреди улицы, где стояли — один держит огурцы и леденцы, другой рвёт мускулистыми пальцами плотный пластик упаковки импортного сыра, третий крутит голову бутылке, четвёртый, исполняющий роль буфета, блестит торчащими из всех карманов шестью непочатыми пузырями и отирает от волнения и нетерпения выступивший на лбу пот общим, одним на всех припасённым скомканным бумажным стаканчиком.

Потом, увлекаясь, о Велике забывали, и он несколько часов проводил в джипе и его окрестностях. Чаще один, как теперь, иногда — играя со случайно встреченными ребятами. Звонил, бывало, Машинке, но она приходила редко, а когда приходила, становилось весело. Раз как-то побили его, но раз только или два, и не сильно. Располагал он к себе почти всякого, сходился легко и со сверстниками, и с малышнёй, и с теми, кто постарше.