Машеров: "Теперь я знаю..." - [5]

Почему Петр Миронович мне сказал о тех поросятах и что у него было на душе в тот момент? Какие еще слова не слетели с уст? Я ведь знал о хозяйственности, бережливости, наконец, чув­стве собственного достоинства этого человека, которому было нанесено оскорбление высокопоставленным, могущественным Хамом от верховной московской Власти.

Поросята - это лишь незначительный пример. Настоящий эко­номический грабеж усиливался из года в год. Москва требовала все больших и больших поставок мяса, масла, колбас, ветчины, фруктов, овощей, грибов, ягод и прочих разносолов. На полную мощность день и ночь работали заводы и фабрики Беларуси, чтобы вооружить и одеть Советскую Армию, которая к тому времени уже вляпалась в войну с Афганистаном и оказывала "ин­тернациональную помощь" многотысячным контингентом пушеч­ного мяса.

Требования дани от белорусского улуса были постоянными, настойчивыми, наглыми, а иногда и предельно циничными. Чего стоит только тот неведомый мне фонд, из которого гастроном под тогдашней гостиницей "Беларусь" комплектовал подарки московскому высшему парт- и госчиновничеству, когда наше высшее парт- и госчиновничество ехало в белокаменную решать государственные вопросы.

Таких звонков от самых разных Хамов он, наверняка, имел немало. Власть была там. У нас была подмандатная территория и власть подмандатная. Его тонкая натура не могла этого не ощу­щать. Чувствовала, кажется мне, и страдала, лишенная каких бы там ни было перспектив на иное обхождение.

В конце 70-х все чаще и чаще можно было заметить плохое настроение, одиночество и подавленность Петра Мироновича. Он стал быстро уставать от собственных выступлений даже на бюро и небольших совещаниях, не говоря уже о длинных официальных докладах. Утомлялся быстрее, а говорил дольше. Некоторые мысли повторял несколько раз, будто не верил, что его услыша­ли, поняли, приняли. Улыбка на красивом, но грустном лице по­являлась не так часто, как раньше. Об этом стали поговаривать в аппарате: сдает, мол, Первый. Ни хорошего настроения, ни здо­ровья не прибавила и операция на почке. И все же, думается, не это было главной причиной его удрученности, а иногда и раз­дражительности. Причина была не столько в здоровье - мужест­во его не покидало - сколько в моральном терроре со стороны хамов из Политбюро. В ЦК КПБ ходили слухи, что его побаива­ется, а потому и не любит престарелый Генсек. Не исключено, что эти слухи рождались и в среде Политбюро, где каждый ста­рец в перспективе видел себя Генеральным, "выдающимся деяте­лем современности" и "настоящим марксистом-ленинцем". Будто у нас были и могли быть не "настоящие" ленинцы.

Не секрет, что "любовь" престарелых членов Политбюро к сво­ему более молодому коллеге вызвала у него адекватную реакцию. Например, Петр Миронович по возможности не принимал участия в делегациях ЦК КПСС в другие страны, - кто-кто, а уж он знал огра­ниченность руководителей этих делегаций. Они в свою очередь не стремились попасть в те делегации, которые возглавлял Петр Миро­нович, потому что рядом с ним чувствовали себя никчемностью. Свою неприязнь к "умнику" скрывали все, кроме Черненко. Но и он после обсуждения 6-томной истории Великой Отечественной войны, на котором Машеров сделал обстоятельный доклад-разбор издания с рядом критических замечаний и пожеланий, не удержался: "Ма­шеров, как всегда, умничает". Можно только догадываться, что он вводил в уши шефу и как характеризовал "умника" из провинции.

Рассудительность, ум и достоинство П. М. Машерова были, пожалуй, основной причиной того, что его так и не выпустили из кандидатов в члены Политбюро, хотя он возглавлял 600-тысячную партийную организацию и 10-миллионную республику. Здесь, надо думать, и причина того, что он последним из руко­водителей союзных республик получил звание Героя Социалисти­ческого Труда, хотя Беларусь занимала одно из первых мест в развитии экономики и научно-техническом прогрессе.

Как дерзкий вызов политике партии и правительства было вос­принято членами Политбюро несогласие кандидата в члены По­литбюро П. М. Машерова с их решением о вводе войск в Афга­нистан. Близкие Машерова помнят, что с того заседания Полит­бюро он вернулся буквально уничтоженным, раздавленным, не­сколько дней не мог прийти в себя. Брату Павлу Мироновичу в отчаянии только и сказал:

- Что они наделали? Они сами не понимают, что произошло! Все решили 2-3 человека. Остальных даже не спросили...

Теперь уже известно, что каждая поездка в белокаменную была для Петра Мироновича пыткой. Он хорошо сознавал, что непроду­манная, а в ряде случаев абсурдная политика фактически останови­ла развитие страны, поставила ее на грань всеобщего кризиса. Не отсюда ли душевный надлом человека, который все это видел и по­нимал, но что-либо изменить или переиначить не мог.

Были у Петра Мироновича и личные травмы, которые не затя­гивались со временем. И были любители в этих травмах поковы­ряться, пустить сплетню, посеять какие-то сомнения относительно его особы, его репрессированного НКВД отца и убитой фаши­стами матери. Но он знал цену и этим сплетням, и этим сплетни­кам, но не мог опуститься до их уровня, чтобы что-то опровер­гать, мстить. О своем, как теперь говорят, имидже беспокоился. А его имидж был очень высок не только у себя в республике, но и в стране. Именно на его дискредитацию, видимо, и была сде­лана ставка, когда Политбюро направило Петра Мироновича на переговоры к Фиделю Кастро. Отношения с Кубой к тому време­ни были настолько испорчены, а поступки Политбюро в отноше­нии "свободной территории Америки" были настолько непосле­довательными и неразумными, что Великий Бунтарь века никого не принимал и никого не желал видеть из Союза ССР.