Марья Карповна - [21]

Горячность Кузьмы, его энтузиазм заразили Алексея, послужив словно бы приглашением самому выйти за пределы обыденности, преодолеть самого себя. На секунду ему почудилось, будто он нашел в Горбатове друга. Однако сразу же себя и одернул, вспомнив, что имеет дело с мужиком, по существу – с рабом. Может быть, привычные спутники его столичной жизни и не такие умные, и не такие пылкие, зато и не такие неотесанные. Алексей всмотрелся в круглое доброе лицо Кузьмы с широкими ноздрями и нашел, что у художника все-таки безнадежно деревенский вид, что он чересчур простодушен и ограничен… Какая-то незримая черта отделяла его от этого человека, к которому тем не менее он испытывал и уважение, и искреннюю симпатию. И разницы в их социальном положении недостаточно, чтобы объяснить эту дистанцию. Просто чуть ли не кожей чувствуешь: нет, он не такой, как мы…

Молодой барин позвал казачка Егорку и велел тому принести кувшин холодного кваса и стаканы. Затем пригласил Кузьму присесть и выпить с ним квасу, втайне собой восхищаясь – вот, сидит напротив художника и пьет с ним так, будто они все-таки слеплены из одного теста. Кузьма внезапно спросил:

– А правду говорят, будто царь хочет освободить нас?

– Говорят, говорят… – уклонился от прямого ответа Алексей. – Мало ли что говорят – в прошлое царствование тоже говорили… Не стоит обольщать себя иллюзиями! И в любом случае это произойдет еще не завтра!

VII

Стенной шкаф был заперт, а ключ исчез. Но Алексей отчетливо помнил, что поставил сюда все книги и положил все свои детские тетрадки с записями, когда в семнадцать лет переезжал во флигель. Сейчас, придумывая себе не слишком скучное дело, чтобы одолеть влечение к праздности, он почувствовал неукротимое желание перерыть эту кладовку. Обшарил все ящики и все коробки, какие нашлись в доме, и обнаружил-таки в конце концов деревянную плошку, а в ней – маленький проржавевший ключик, который тем не менее оказался впору замочной скважине стенного шкафа. Вдохновленный своей удачей, Алексей открыл дверцу и увидел целые полки донельзя пропыленных книг. Сладковатый запах отсыревшей бумаги приятно защекотал его ноздри. Стоя перед шкафом, он перелистывал то один, то другой сто раз читанный в детстве том. Достаточно было взять в руки некий фолиант – и тут же все его содержание радостно оживало в голове. Одни издания раньше принадлежали матери, другие – дедушке по материнской линии… На титульном листе одной из богословских книг он прочел такую надпись: «Эти Четьи-Минеи являются собственностью Карпа Лавровича Суслова, апрель 1794 года». Подумать только! Три поколения склоняли головы над этими пожелтевшими страницами! Да и сам ведь он именно по этой книге знакомился с житиями святых… Улыбку вызвали у него старенькая русская грамматика, географический атлас, сборник детских сказок с наивными картинками… Но по-настоящему – просто больше всего – взволновала Алексея тоненькая книжечка с несколькими стихотворениями Пушкина. Открыл ее – и на глаза сразу попались первые строки «Медного всадника». Когда-то он знал поэму наизусть, но прошли годы, и теперь от нее сохранилось лишь смутное воспоминание и такое… словно от музыки, что ли, ощущение…

Молодой человек схватил книжечку, бросился в кресло и принялся сопереживать приключениям несчастного Евгения, который присутствовал при том, как вышла из берегов Нева в 1824 году. Потеряв во время наводнения свою невесту, смиренный до тех пор герой поэмы стал проклинать памятник Петру Великому, который наперекор силам природы, даже бросив им вызов, построил свою столицу на берегу приливного устья реки… Уже обезумевшему Евгению кажется, будто бронзовый всадник оживает и преследует его, скача тяжелым галопом по всему городу. Алексей читал эти головокружительные строки, где герой просто-таки вызывал духов, где невменяемость персонажа вполне отвечала невменяемости волн, – и чувствовал, как все в нем, словно в ребенке, охваченном страхом, начинает дрожать. Прошлое всплывало в сознании так же бурно, как прибывает вода во время разлива реки. Он мгновенно и ясно вспомнил все: своих наставников – эльзасца Хирца и русского Пустоярова; затверженные накануне уроки, которые он скороговоркой выпаливал, стоя навытяжку перед учителем и скрестив руки на груди; свою старенькую няню Марфу – как она шепотом рассказывала ему о последних проделках домового, веселого косматого домашнего духа, живущего у печки, или русалки, порочной девы вод, часто выплывающей на берега пруда… Он вспомнил свои детские страхи, ночи на узкой кровати, взгляд, устремленный к лампадке под иконой, вспомнил, как любил подростком мечтать в саду при свете луны – Господи, да какая же несказанная нежность теснила тогда его грудь!… Воспоминания нахлынули таким потоком, что он стал захлебываться, и голос Пушкина снова зазвучал в его ушах. Этот голос не сравнить ни с каким другим: разве у кого-то еще найдешь такую простоту и такую силищу!

Алексею захотелось разделить с кем-нибудь свой восторг. Но кто в Горбатове способен его понять? Уж точно не мать, сдержанная и черствая. И не этот увалень Левушка. Вот! Понял! Кузьма! Только он один здесь может, он единственный достоин того, чтобы принять Пушкина в сердце своем. Алексей побежал искать крепостного художника и вскоре обнаружил того – с кистью в руке – близ пруда, перед кустом цветущей сирени.