Мартовские фиалки - [52]

— Эй, Гюнтер, это я, Ринакер. Давай открывай, нам надо с тобой потолковать кое о чем.

— Это хорошо, но у меня до сих пор все болит после нашей последней беседы.

— Да ты что, до сих пор обижаешься?

— Я-то уже все забыл и простил, но вот моя шея считает тебя persona non grata[25]. Особенно в такое время суток.

— Слушай, Гюнтер, надо забывать обиды, когда речь идет о важном деле. Тем более что оно пахнет большими деньгами. — Последовала долгая пауза, а когда Ринакер вновь заговорил, в его басе звучало уже нескрываемое раздражение. — Ну давай, Гюнтер, открывай скорее. Что тебя так пугает? Если бы я пришел арестовать тебя, то давно бы уже выбил эту дверь ко всем чертям.

Я решил, что в этом была своя логика, и открыл дверь, из-за которой возникла его мощная фигура. Он холодно посмотрел на пистолет в моей руке и мотнул головой, таким образом, видимо, признавая мое преимущество в этот момент.

— Так ты меня не ждал! — сказал он сухо и утвердительно.

— Ну почему же? Я все время поглядывал на часы, Ринакер, и успокоился, только когда твои кости застучали по ступенькам.

Он разразился громовым хохотом, табаком от него разило невыносимо.

— Ты вот что, одевайся, поедем кататься. А свою игрушку лучше всего оставь дома.

— А в чем дело?

Я стоял в нерешительности.

— Ты что, мне не доверяешь?

Он осклабился, увидев мое замешательство.

— С чего это ты взял? Симпатичный молодой человек из Гестапо стучится в мою дверь в полночь и спрашивает: не желаю ли я прокатиться на его блестящей черной машине? Естественно, у меня от счастья подкашиваются ноги, когда я узнаю, что для нас заказан лучший столик у Хоршера.

— Тебя хочет видеть одна очень важная персона! — заорал он. — Очень важная!

— А, понимаю, понимаю. Меня, наверное, включили в национальную сборную по метанию дерьма, да?

Ринакер побагровел, тяжело задышал, так что ноздри его раздувались и опускались, как две грелки, из которых выливают воду, — он уже терял терпение.

— Ну хорошо. Ясно, что мне придется поехать, хочу я того или не хочу. Сейчас оденусь. — Я прошел в спальню. — И прошу не подглядывать.

Внизу нас ожидал большой черный «мерседес», и я уселся в него без лишних слов. Впереди сидело двое головорезов, а на полу у заднего сиденья лежал мужчина, руки которого были скованы наручниками за спиной, и сам он, вероятнее всего, находился в полуобморочном состоянии. Это предположение он вскоре подтвердил своим стоном — его наверняка били. Когда машина тронулась и человек на полу зашевелился, Ринакер носком сапога двинул ему в ухо.

— За что так? Он, может, не застегнул «молнию» на ширинке?

— Чертов коци! — проговорил Ринакер с таким ожесточением, будто речь шла о человеке, пристававшем к детям на улице. — Ночной почтальон, черт бы его подрал. Мы поймали его на месте преступления — он разбрасывал по ящикам большевистские листовки, призывая поддерживать КПГ.

— Я вижу, что это по-прежнему опасная работа.

Он не обратил внимания на мои слова и закричал шоферу:

— Этого ублюдка мы выбросим, а затем поедем прямо на Лейпцигерштрассе! Нельзя заставлять ждать его высокопревосходительство.

— А где его сбросим? С Шонебергского моста?

Ринакер засмеялся.

— Может быть, и так.

Он вытащил из кармана плоскую фляжку и разок приложился.

Как раз вчера вечером в мой ящик бросили такую листовку, и там высмеивали не кого-нибудь, а самого Премьер-министра Пруссии. Я знал, что за недели, оставшиеся до Олимпиады, Гестапо лезет из шкуры вон, чтобы разгромить коммунистическое подполье в Берлине. Уже тысячи коммунистов были арестованы и отправлены в концентрационные лагеря Ораниенбург, Дахау и Бухенвальд, в тюрьму «Колумбия-Хаус». Сопоставив оба эти факта, я вдруг понял, куда мы едем и к кому именно. От самой этой мысли мороз подирал по коже.

Машина остановилась около полицейского участка на Гролманштрассе, и один из головорезов вытащил арестованного прямо из-под наших ног. Думаю, что у него оставалось не много шансов — уроки плавания в канале Ландвер, как правило, непродолжительны.

Мы ехали по Берлинерштрассе, а затем по Шарлоттенбургштрассе — то есть пересекли Берлин по оси, с запада на восток. В преддверии Олимпиады улицы были украшены черными, белыми и красными транспарантами[26]. Ринакер мрачно смотрел в окно.

— Проклятая Олимпиада! Сколько денег приходится бросать на ветер!

— Тут я вынужден с тобой согласиться.

— Для чего все это? Вот что я хотел бы знать! Мы такие, какие есть. Зачем изображать из себя пай-мальчиков? Весь этот выпендреж перед Западом меня просто из себя выводит. Знаешь, они даже притащили сюда проституток из Мюнхена и Гамбурга, поскольку берлинская полиция нравов нанесла этому бизнесу жестокий урон. И негритянский джаз разрешили снова. Что ты об этом думаешь, Гюнтер?

— Говорят одно, делают другое. И так всегда. Что ты хочешь от нашего правительства?

Ринакер неодобрительно покосился на меня.

— На твоем месте я бы был поосторожнее.

— Ты знаешь, Ринакер, я могу себе позволить говорить все что угодно. До тех пор, пока буду нужен твоему боссу. Да будь я самим Карлом Марксом и Моисеем в одном лице, он закроет на это глаза, если поймет, что я ему нужен.