Март, последняя лыжня - [5]

Сизый отступал к дверям пригона и отстреливался, а в него никто не стрелял, боясь попасть в мальчишку. И тут все увидели, как быстро вскинул наган Данилкин отец. Щелкнул выстрел, и Сизый вместе с Андрейкой упал. Со всех сторон набежали милиционеры и заслонили Сизого и Андрейку. С крыши не стало видно, что там делается. Данилку колотила крупная дрожь, он всхлипывал, и никто из мальчишек не смеялся над ним.

Потом ребята ходили к тому месту. Снег был перетолочен, как в ступе, и грязен, а там, куда упал Сизый, была вмятина в сугробе. Она успела уже подтаять на весеннем солнце. Края покрылись тоненькими льдинками и красиво блестели, а кругом были раскинуты красные пятна, будто кто раздавил на снегу калину. Мальчишки не сразу поняли, что это кровь, а когда догадались, им стало не по себе, и они побыстрее ушли.

Еще остались вмятины на снегу от двух милиционеров, но подходить к ним близко мальчишки не стали. Они уселись на солнцепеке за пригоном и молчали. Казалось, будто и солнышко светит не так, как час назад, когда шли они из школы. Холодно стало. Ребята сидели на бревне и дрожали.

— Ты зачем туда полез-то? — спросил Ромка Андрейку.

— Хотел поближе посмотреть, — признался Андрейка. — Я за сараями проскочил. Он меня за горло схватил.

Андрейка все еще был белым от пережитого и зябко вздрагивал.

А поздно вечером, когда Данилка уже лежал в постели, пришел домой отец. Он попросил у матери поужинать и выпить. Данилка слышал, как отец на кухне выпил, крякнул и глухо произнес:

— Убил я его.

— Знаю, — тихо отозвалась мать и звякнула посудой. — А если б в Андрейку попал?

Сизый… отстреливался, а в него никто не стрелял, боясь попасть в мальчишку.

— Не попал бы, — твердо сказал отец. — Бывают случаи, когда промахиваться нельзя.

Он опять выпил, тяжело вздохнул.

— Убил я его, — глухо повторил отец. — Смотрю, красивый такой лежит. И жалость во мне родилась. Аж зло взяло! Понимаешь, жалость. В парнях ведь вместе ходили. За тобой вот ухаживал. Могла ведь ты за него выйти…

— Могла, — как эхо, отозвалась мать.

Данилка не видел их, но представил, как мать сейчас стоит, подперев рукой подбородок. Она любила так стоять.

— Могла бы, — сказал отец. — Выпью-ка я еще.

— Хватит, Гриша. Не зальешь сердце вином.

Отец все-таки выпил, хрустнул соленым огурцом. А Данилка вдруг вспомнил рассказ матери о том, как ее хотели выдать за богача. Приезжали сватать, а она убежала за пригон, скинула там валенки и стояла босая на снегу, чтоб захворать и не идти замуж за нелюбимого. Ее все же просватали, но она и впрямь заболела воспалением легких и пролежала до весны. А весною на Алтае заварушка началась — не до свадеб стало. Поднялся народ против богачей. Теперь понял Данилка, что жених тот богатый — Сизый.

Как только додумался до этого Данилка, так похолодел. Ведь Сизый был бы его отцом! Если бы мать вышла замуж за Сизого, то он стал бы отцом Данилки! А как же папка тогда? Папка один бы остался, без матери и без Данилки?

— Я чего-то вспомнил, как мы с ним раз с игрищ шли, с угора, — услышал Данилка голос отца. — Сижу сегодня в кабинете, а работа на ум не идет. Все молодость вспоминаю. В парнях ведь дружками были… Идем с угора, а он мне и говорит: «Варька на душу легла. Сердце сосет и сосет. Все об ней думаю». А я ведь, признаться, тогда тебя и не замечал. Уж после этого разговору разглядел. А он мне все твердит: «Тятю уломать не могу. Уперся как бык. Бедная, говорит, богатых нету, что ли. Но я тоже упрусь — не сдвинешь. Уломаю, сватов зашлю». Жалко мне стало его, пообещал помочь, сватом быть. А уж когда сватать приехали, тогда и разглядел тебя вблизи. У самого сердце сохнуть зачало. Помнишь, сватом-то я был?

— Помню, — глухо отозвалась мать.

— Чего-то пью я, а сам трезвее становлюсь?

— Не пей.

— Да… — раздумчиво сказал отец. — Вот ведь жизнь как диковинно оборачивается.

Замолчали.

Когда отец проходил мимо кровати за папиросами, Данилка схватил его за руку.

— Не спишь?

По голосу Данилка понял, что отец улыбается.

— А ты парень жидкий, оказывается. Чего закричал-то?

— Испугался, — признался Данилка и еще крепче сжал руку отца. — Думал, застрелят тебя.

— В нашем деле — кто кого. Власть Советскую защищать и жизнь беречь — не получится. Или — или.

ПРЕКРАСНАЯ ПТИЦА СЕЛЕЗЕНЬ

Данилке было лет семь, когда отец впервые взял его на охоту. Засобирался мальчонка ни свет ни заря — дом еще спал, и в синих окнах брезжил рассвет.

— Спи, спи, — шепотом сказала мать, встав проверить опару на пирожки. — Куда в такую рань…

День-деньской бегал Данилка по селу, хвастал дружкам, что поедет на вечернюю зорьку, и все время его не покидало ожидание чего-то необыкновенного, большого и радостного, а к вечеру начали терзать сомнения: не раздумал ли отец? Данилка поминутно выбегал за калитку (уже обутый и одетый «по-охотничьи», уже давным-давно готовый в путь) и все взглядывал вдоль улицы: не покажется ли высокая фигура отца? Но отца все не было и не было.

Данилка совсем уж потерял надежду, но вернулся отец с работы и позвал его на райисполкомовскую конюшню — запрягать Гнедка. Не было для мальчонки ничего отраднее, чем ходить на конюшню, где так приятно и крепко пахнет ременной сбруей, сеном, конским потом и дегтем, где в стойлах стоят лошади, хрумкают в яслях овес и глухо стучат копытами по настилу. По стенам пригона у деда Савостин развешаны пучки сушеных трав с терпким и душистым запахом. Конюх делает из них отвары и настои от разной лошадиной немочи.