Маршал Конев - [37]

Подошёл заряжающий Никитин. Всегда угрюмый, молчаливый, слова из него не вытянешь, а тут сам вступил в разговор:

— У меня два брата под Сталинградом полегли. А отец ещё раньше под Смоленском голову сложил. Как время тогда бы ударить Гитлера с той стороны, по тылу зверя! А они, союзнички, так их раз-этак, всё посулами нас кормили, испытывали нас на прочность…

— Да ладно вам, ребята! — махнув рукой, попытался успокоить бойцов командир орудия Баскаков. — Высадились союзнички наконец-то, я так полагаю, и то радость. Могли бы и всю войну у себя, на Британских островах, проторчать. А сейчас, глядишь, легче нам будет врага добивать. Что ни говори, а всё же подмога. Так что давайте думать, братцы, как совместно врага побыстрее прикончить, потому что слабее бить его, чем до сих пор били, нам уже негоже. Перед союзниками надо показать себя в ещё более лучшем виде. Так я думаю.

— Оно, конечно, куда ни кинь, а до Берлина нам врага гнать придётся, — согласился Николаев. — С нашего фронта он вряд ли хоть одну дивизию снимет, а, глядишь, прибавит ещё.

— Понятно, не снимет, — подтвердил Никитин. — Нам его тут ломать и крошить придётся. Тянули мы почти всю войну одни — не будем рассчитывать на помощь и теперь.

Паршин, слушавший до сих пор молча, решил вмешаться в разговор:

— Что ж, думаю, товарищи, настроение у вас правильное. На Бога, сказывают, надейся, а сам не плошай. По данным разведки, танков у противника на нашем участке порядочно. Бить мы их научились. Но кое-что из опыта последних боев на вооружение взять необходимо. Действия в наступлении будем отрабатывать до автоматизма. Умение укрыть и замаскировать орудия тоже важно, чтоб ударить по противнику внезапно и неотразимо.

Паршин, как ему показалось, даже немного перебрал на одном из занятий, тренируя орудийные расчёты к предстоящим боям. То и дело раздавались его команды: «Орудие, к бою!», «Отставить!», «В укрытие!», «К бою!», «Огонь!». Даже неутомимый Баскаков, любивший и сам как следует погонять подчинённых, в конце концов не выдержал, Взмолился:

— Упарили вы нас, товарищ лейтенант. Невмоготу аж… Но лейтенант был неумолим.

Зато какой радостью сияли глаза артиллеристов, когда на показном учении, командующий армией похвалил их огневой взвод!

— Молодцы. Именно так надо действовать в бою. Дерзко, напористо, точно, — сказал он. — И, повернувшись к командиру дивизии, добавил: — На примере этого учения, используя оставшееся время, натренируйте как следует все подразделения.

Заместитель командира батареи по политической части старший лейтенант Клюев сказал в тот же день вечером, Паршину:

— Смотри, брат, не зазнавайся. А то такие вещи опасны. Особенно на фронте.

— Постараюсь, — успокоил его Николай.

Но предупреждение замполита опечалило его. Тем более что и командир батареи как-то косо посмотрел на взводного: дескать, хвалят почему-то его одного, будто в выучке артиллеристов нет заслуги других офицеров батареи. В этой мысли Николай утвердился, когда комбат, посылая именно его для координации плана взаимодействий со стрелковой ротой, сказал с лёгкой усмешкой:

— Иди поделись своим опытом. Передовик всё же… Может быть, за этими словами и не было недоброго умысла, но у Паршина сложилось впечатление, что он как-то выбился из общей колеи.

Командира роты старшего лейтенанта Кузовлева, молодого, но уже лысеющего крепыша, он застал за составлением донесения о только что проведённой разведке боем. Кузовлев находился явно не в духе и потому встретил лейтенанта без особого, как полагалось бы, уважения.

— Чёрт знает что, — сердито выговаривал он, глядя из-под белёсых бровей осоловевшими от бессонницы глазами на артиллериста, — воду в ступе толчём! При этом людей теряем. Вот полюбуйся, — перейдя сразу на «ты», кивнул он в сторону.

У куста орешника лежали прикрытые шинелями два тела. Собственно, виднелись только торчащие из-под шинелей кирзовые сапоги. Но именно эти заляпанные грязью две пары сапог произвели на Паршина гнетущее впечатление. За годы, проведённые на фронте, он многое повидал и пережил. Случалось терять боевых товарищей, без которых не представлял себе жизни, видел искалеченных и убитых. Но сейчас, когда вокруг стояла райская тишина, а заходящие лучи ласкового солнца золотили верхушки деревьев и создавали обманчивое впечатление полной идиллии, смерть ему показалась явлением особенно противоестественным: он готов был вместе с командиром роты «на все корки» бранить невероятное стечение обстоятельств, приведшее к гибели этих молодых людей.

— Слушай, друг, — повернулся усталым, раньше времени постаревшим лицом командир роты, — ты уж прости Меня, но не вовремя ты явился со своими разговорами. Между прочим, в их смерти ваш брат-артиллерист виноват. Не поддержали вовремя огнём, вот и накрыл нас немец безнаказанно.

Паршин хотел сказать, что его артиллеристы тут ни при чём, что их пушки предназначены совсем для другой цели, но, ещё раз взглянув на сморщившееся от нестерпимой душевной боли лицо старшего лейтенанта, прервал себя на полуслове.

— Мне ещё, — продолжал командир роты, — придётся писать на родину этих ребят, сообщить отцам и матерям об их гибели. А что я им напишу, не поступившись совестью? Пали смертью храбрых? Могли пасть. Но сейчас они зазря погибли из-за нашей несогласованности. Кто-то понадеялся на «авось», кто-то вообще схалтурил. И ещё двух жизней не стало. Разве это порядок? Да и задачу не выполнили: накрыл нас противник раньше времени и не подпустил даже к первой траншее. Не знаем мы, что у немцев за окопами делается, какие у них там силы, какая техника и вообще…