Маршал Конев - [36]

Никодим, толкнув в бок жену, выдохнул:

— Вылазь.

Баба Парася выбиралась из-под кровати не торопясь, покряхтывая. Никодим Копась выскочил быстро, хотя и ободрал об невесть откуда взявшийся гвоздь правое плечо. Тут же появились немцы и полиция.

— Вишь, каких гусей я подкараулил, — сразу же стал он заискивать перед начальством. — Вы уж походатайствуйте перед господином комендантом, чтоб при отходе не оставляли нас тут с жинкой на произвол судьбы. Партизаны не простят нам…

— Что-что? — строго взглянул на него полицейский. — Потом решим, как с тобой поступить… И запомни: ни о каком «отходе», как ты выразился, не может быть и речи!

Немцы забрали документы у убитых, прихватили не дописанный Петренко текст шифровки, взяли рацию и ушли. Копась же продолжал умолять начальника полиции не оставлять его в селе, взять с собой.

— Ладно, сказал же тебе, — буркнул полицай уже у калитки. — Приходи с пожитками к комендатуре. Только, гляди, много добра не набирай…

Копась, обрадованный, вернулся в избу. Приехавшие на подводе полицаи забрали тела убитых. Баба Парася затёрла мокрой тряпкой кровь на полу и на стенах. Никодим меж тем прошёл в чулан, достал видавший виды вещмешок, тот самый, с которым уходил на войну, а потом, когда немцы заняли его село, он дезертировал и вернулся домой. Положил в мешок запасные рубаху и портки, сунул туда же оставшиеся от постояльцев банки с консервами и ещё кое-что.

— Собирайся! — сказал он жене.

— Чаво? — повернулась к нему Прасковья, держа в руке мокрую тряпку. — Куды это я от дома свово поеду? Тут хлев, тут хата, какая бы ни была, а своя. Тут корова и поросята. Что я, дура, что ли, чтобы всё это бросить и бежать на чужбину? Чаво я там не бачила? Не поеду! Вот те хрест святой, не поеду. Ты нашкодил — ты и поезжай, если свой дом не мил. А я тут останусь.

Она села на лавку, свесив на пол тряпку, всем видом показывая, что ничто не сдвинет её с места, не собьёт с принятого решения.

— Не поеду и тебя не пущу, — добавила она зло. — Ишь, что надумал! Да кто про твои шкодливые дела знает? Полицаи? Так они удерут с немцами. Или эти побитые? Они уж ничего никому не скажут. Вот и шито-крыто.

…Отступая, полицай, разумеется, о просьбе Копася и не вспомнил.

10

Солнце уже клонилось к западу, когда артиллерист лейтенант Паршин, умывшись холодной ключевой водой, чтобы немного отойти от дневной жары, направился по поросшей низким кустарником лощине к командиру соседней стрелковой роты, которую он со своей батареей должен поддерживать при наступлении. Лёгкие облачка, начавшие сгущаться, к вечеру, соединившись, спустились совсем низко, и солнце садилось теперь за огромную тёмную тучу. Но постепенно горизонт просветлялся, и к тому времени, когда Паршин подошёл к землянке командира роты, на западе уже полыхала широкая лента заката, такая яркая, что там, за облаками, казалось, занялся и никак не может утихнуть грандиозный пожар.

Паршин подумал, что для такого сравнения есть, пожалуй, все основания. В начале июня англо-американские войска высадились на севере Франции в Нормандии. Открылся второй фронт против фашистской Германии, о необходимости которого так долго говорили, откладывая его осуществление из года в год. И оттого, наверное, сообщение о начале боевых действий союзников вызвало у Паршина странное чувство. Так бывает в моменты, когда кого-то долго ждёшь, нуждаясь в его помощи, а потом, когда уже переболеешь этим ожиданием, когда уже выкарабкаешься из беды сам и надобность в помощи отпадает, то острота ожидания проходит, а потому и радость от пришедшей запоздалой подмоги тускнеет.

Николаю вспомнился случай, происшедший с ним ещё в детские годы. Купался он как-то в реке. И то ли попал в водоворот, то ли просто устал, но его начало тянуть вниз, ко дну. Неподалёку от берега работали два косца, и Коля стал звать их на помощь. Мужики услышали крик, но на выручку почему-то не торопились. Скорее не верили в то, что он тонет, а может, полагали, что сам выкарабкается. И только когда, собрав все силы и мужество, Николай наконец-то совладал с рекой и подплыл к берегу, подбежали косари и бросили ему верёвку. Он всё же ухватился за неё, правда, больше из уважения к взрослым людям, пришедшим на выручку, чем по необходимости. Помощь была слишком призрачной, и он, выходя на берег, не держался за верёвку, как за спасительную нить, а нёс её в руках: пусть, мол, увидят и оценят свой поступок…

Так и сейчас Паршин чувствовал, что бойцы, с которыми ему пришлось в эти дни разговаривать, без восторга восприняли весть о высадке союзников на побережье Франции. Конечно, хорошо, что они выполнили наконец-то своё обещание. Но самые тяжёлые для нас этапы борьбы позади, кризис миновал. А как требовалась эта помощь в самом начале! Как необходим был второй фронт, когда наши войска в одиночестве вели тяжелейшие, изнурительнейшие бои под Сталинградом! Но тогда союзники медлили, тянули время, ссылаясь на свою якобы неподготовленность.

— Я так считаю, что они специально выжидали, — ещё вчера, когда зашёл об этом разговор, высказал Паршину сомнение наводчик орудия Алексей Николаев. — Что ни говорите, а моё убеждение твёрдое. Я выносил его в боях под Москвой, в жарких приволжских степях, а потом под Курском, когда ломали хребет фашисту. Мы надрывались, бились из последних сил, а они смотрели и выжидали: выстоим мы или нет? Мы одолеем немца или он — нас? Если мы одолеем, тогда можно и подсобить нам маленько, воспользоваться плодами победы. Не потому ли они сейчас поторопились, что мы фашиста за горло взяли? Увидели, что без них прикончим его и освободим Европу.