Марш Кригсмарине - [29]

Из документов у Шульца была выписка о крещении из деревенской кирхи, выманенная у выпивохи викария за пару бутылок шнапса и две дюжины яиц. Плюс вполне солидное свидетельство об окончании шести классов классической средней школы с синей круглой печатью. На печати раскорячился коронованный и на вкус Тима, довольно скудно оперённый имперский орёл.

В Гамбург Тим-Наутилус прибыл во всё тех же кожаных шортах-ледерхозе с защипками и широкими подтяжками, грязно белых гольфах, лишь раз выстиранными за время пути, и тирольской шляпе с утиными перьями. Не дать не взять Д’Артаньян тирольский у которого где то по дороге издох верный конь. Вдобавок, недостаточно укрытые шортами ноги путешественника, стали всё чаще синеть от холода, особенно ближе к вечеру.

Старик еврей, старьёвщик, не слишком торопился поменять кожаные шорты Тима на нормальные штаны и рубашку. Лишь когда парень достал из глубокого кармана заветные талеры, старый заметно подобрел и, тряхнув сивыми пейсами, выдал Шульцу рабочие штаны чёртовой кожи с крепкими брезентовыми наколенниками, серую нательную рубаху с длинными рукавами и даже драный, но вполне тёплый свитер из бурой верблюжьей шерсти. Экипировав, таким образом, Наутилуса старьёвщик, наверное, растрогался от собственной щедрости и на прощание сунул мальчишке в руку, завёрнутую в газету большую горбушку серого хлеба. Горбушка была посыпана крупной солью и хорошенько натёрта чесноком. Тим, ничего не евший уже вторые сутки, вгрызся в этот бедняцкий обед с едва сдерживаемой жадностью. Голод превратил для него кусок грубого, чёрствого хлеба в настоящее царское лакомство.

В порту после расспросов он поднялся на борт старого и ржавого, но настоящего морского судна. Кряжистый боцман с мясистым и багровым, как у Санта-Николауса⁴⁷ носом, недолго поговорив с ним, приказал поднять сорокакилограммовый мешок с углём и, взвалив поклажу на спину, сделать несколько кругов по палубе. Да не просто шагом, а вполне себе живой, радостной трусцой. Деревенская закалка не подвела. Через пять минут моряк остановил раскрасневшегося, взмокшего от пота Тима и удовлетворённо хмыкнув, объявил мальчишке, что тот принят на борт в качестве юнги. Счастливый Шульц отправился в матросский кубрик. Так началась его длинная морская жизнь.

После того памятного рандеву с британским охотником за нашими подлодками прошло всего пара дней, как мы получили с берега зашифрованную радиограмму. Это была довольно стремительная для штабников реакция на наше донесение о потоплении английского судна-ловушки. Радист четверть часа повозился с новеньким “Тритоном”⁴⁸, дешифруя текст РДО, и вскоре я читал чуть скошенные вправо тёмно-синие строчки. Радиограмма, хотя и была явно связана с нашей дуэлью со злосчастным парусником, но не предназначалась лично нашему борту. Это был приказ для всех подлодок кригсмарине за подписью самого Дёница.

Командующий подводным флотом приказывал всем командирам У-ботов, находящимся в боевом походе использовать передвижение в надводном положении исключительно в длительных переходах и в условиях пустого моря, когда при хорошей видимости не наблюдается ни один надводный объект. Адмирал под угрозой военного трибунала, приказывал прекратить “псевдо-гуманную, а на самом деле устаревшую и опасную практику предупреждения экипажей неприятельских, так называемых невоенных судов” о предстоящем обстреле и потоплении. Тем более, категорически запрещалось проводить какие либо спасательные мероприятия, после затопления судна или транспорта. Последний пассаж вполне ясно намекал на наше приключение с транспортом “Лакон” и был не чем иным, как отцовским ворчанием “Перископа” адресованным лично мне. Закончив читать РДО, я позвонил старпому на командирский мостик и спросил его, чист ли горизонт. Тот ответил утвердительно. Тогда я пригласил старину Шульца на несколько минут к себе в каюту, оставив, в порядке исключения, на мосту опытного второго офицера. Рыжий Шульц постучал и несколько грузновато, по-медвежьи ввалился в каюту. Я налил нам по рюмке трофейного Камю и на вопросительный взгляд старпома пояснил:

- Выпьем, старина за упокой кодекса чести немецкого военного моряка. Не далее, как позавчера мы с тобой успешно торпедировали его.

Старпом Шульц недовольно нахмурил рыжие брови и, шмыгнув вечно простуженным носом, пробурчал:

- Ты знаешь, Отто, что я тебя ценю, как хорошего вояку и дельного командира. Хотя ты и младше меня на добрых полтора десятка лет. Ну, вот объясни мне одно, как у вас либералов так получается, что вы всегда собственную нацию опускаете? Вас послушать, так мы сами немцы во всём виноваты. Ну, вот в нашем случае, например. Ты говоришь, мол, мы третьего дня кодекс чести немецкого моряка на дно пустили. Да пусть так, но логика у тебя где? Это разве не англичане нам ловушку подставили. Мы-то действовали в рамках того самого вашего либерального кодекса чести, будь он неладен и в результате чудом не отправились на корм рыбам. Это они нарушили все правила своих долбаным хитроумием, так пусть не удивляются, что теперь их будут топить и в хвост и в гриву, без всяких рыцарских реверансов. А тогда летом у Африки, когда ты изображал сестру милосердия и спасал народ с “Лакона”, тебя бомбы американские либеральному гуманизму мало научили? Я ведь тогда ничего тебе не сказал! Ты ведь чуть лодку не погубил своей выходкой! Так что, урок не впрок? Опять мы виноваты! Мы немцы плохие, мы жестокие, нам покаяться надо! Помяни мои слова. Кто в войне побеждает, тот и побеждённого врага осуждает. Так было и так будет. На нас, если что, столько грязи выльется, что век не отмыться. Ну а если наша возьмёт, то уж поверь, мы на эту троицу, инвалида, толстяка и дядюшку Джо такие тонны дерьма накопаем, что сам сатана в сравнении с ними ребёнком выглядеть будет. Когда весь мир воюет, то все стороны совершают столько подлости и зверств, проливают такие реки крови, что становятся в этом равно мерзкими.