Марш Акпарса - [37]

Для нее, правда, запретов больших класть было некому: брат дни н ночи во дворце, бабушка воспитывалась в приморском го­роде Суроже и московских обычаев не признавала. Но на что воля, если сходить некуда.

Вот и сейчас до смерти хочется изведать радость катания с горки, а попробуй, выйди — опозорят. Да и то верно: Ирина на девку похожа. Ростом, правда, невысока. Русая коса ниже пояса, глаза серые с поволокой, губы яркие, словно вишенки.

На улице перемена. Боярчат няньки да мамки увели в дома, около горки появились девушки-подростки. Иринины ровесницы. Она подскочила к бабушке, указала на окна, умоляюще спросила:

—    Бабушка, я на часок?

Бабушка махнула рукой: иди. Девушка схватила шубку, пла­ток и только хотела набросить все это на себя, увидела на дворе возок. Из него вылезла дородная игуменья Новодевичьего монас­тыря Секлетея и направилась к ним в сени.

Ирина испуганно бросилась за печку, но было поздно. Секле­тея, постукивая посохом, вошла в придел. Она осенила крестом прижавшуюся к стене Ирину, сказала властно:

—    Собирайся, юница, поедешь со мной.

—    Нет, нет. Не поеду! — крикнула Ирина.

—    Государева повеления ослушаться? Знамо ли?

Между игуменьей встала бабушка и, отведя посох Секлетеи в сторону, сказала:

—    Палкой напрасно не стучи. Девка не пострижена. Она без­грешна, ей замаливать в монастыре нечего.

—    Прочь, старуха!—насупив брови, крикнула игуменья.— Здесь Москва — царев град. В иных местах можно и с разбойниками знаться, и честь свою потерять до времени, а у нас не так. Ириница детство провела в стенах нашей обители, мы перед богом за нее в ответе,— и, обратившись к Ирине, добавила:—Твоего блага ради, дочь моя, государь повелел тебя взять в нашу оби­тель. Брат твой на государевой службе, бабка стара —одна ты безнадзорная. Долго ли до греха?

—     Но почему в монастырь? — рыдая спросила Ирина.

—     Только у нас уберечь можно душу свою. Взрастешь — от­пустим с богом, ибо постригать тебя не велено.

—     Все равно без Сани не пойду!

—     Пойдешь! — Секлетея позвала со двора монашек, и те мол­ча, сверкая злыми глазищами, ухватили девушку за руки и уво­локли в возок. Бабушка тихо плакала, вытирая глаза концом платка.

Дорога к монастырю недалекая. Через полчаса Ирина вышла из возка за монастырской стеной.

В обители порядок: дорожки всюду расчищены от снега, у вхо­да веники, чтобы отряхнуть ноги, стены густо вымазаны известкой.

Ирину провели по знакомым коридорам, переодели в грубые монашеские одежды и втолкнули в келью. Своды над кельей тя­желые, оконце света пропускает мало, дух спертый, затхлый. Ирина упала на жесткую лежанку и безутешно залилась слезами.

Идет время. Зима чем дальше, тем жесточее. Особенно люто­вала стужа от рождества до крещения. Мороз был настолько’ велик, что гонцы замерзали в своих кибитках, на дорогах к Мос­кве погибло много отар скота вместе с погонщиками. Плохо при­ходилось деревьям: уж на что рябина и калина стойки к холо­дам, и то вымерзли начисто, а о плодовых и говорить нечего.

В стольном граде на уличных заставах каждую ночь находи­ли мертвых сторожей.

Весь полк хана Шигалея ушел в Коломенские леса рубить бревна для нового дворца государю. Вместе с полком ушла и Аказова сотня. Самого Аказа с десятком Шигалеевых татар, государь оставил при себе для особых поручений. Поручения были нехитры и легки. Вечером к Аказу приходил Санька. Пока Аказ и его воинство садились на коней, подъезжали крытые санцы запряженные тройкой сивых лошадей, которые Аказ должен был охранять. Санька садился в кибитку — и тройка не спеша ехала по берегу Москвы-реки, потом, миновав мост, въезжала в какой- то двор. Ждать Аказу приходилось недолго — тройка выезжала со двора и мчалась к Кремлю. Проводив санки до места, Аказ: целые сутки, а то и более, был свободен. Днем от нечего делать он ходил по московским улицам, статный, нарядный. Молодайки, глядя на пригожего сотника, вздыхали и прятали лица в пуховые шали.

Аказ не замечал этих знаков внимания. С наступлением зимы тоска по родным местам усилилась еще более.

Потом подружился с Санькой, и они вдвоем развеивали грусть в беседах. Но настала зима, и в дни безделья тоска совсем одо­лела сердце. К тому же, Санька совсем изменился: стал угрюм, мрачен. Однажды шел Аказ по улице, случайно встретил друга. Санька был пьян и весел. Увидев Аказа, запел:

Во хоромах княжьих плач и вопль велик,

А инок Санька питием, веселием и всякими потехами Прохлаждаху-с-са-а!

—     Зачем такое?—спросил Аказ.—Пьют только дома, в празд­ник. А на улице... Мне стыдно за тебя.

—     А мне, думаешь, не стыдно было? Стыдно. Но я выпил, и все прошло. Все! Ты по своим марьяшкам тоскуешь, я знаю,— выпей и тоже все пройдет. Не пробовал?

—     Пить нехорошо,— ответил Аказ, но про себя подумал: за­глушить боль в сердце неплохо бы.

Санька хоть пьян-пьян, а думку эту в голосе почуял и рва­нул Аказа за рукав.

—     Пойдем в Наливайкову слободу. Там питухам раздолье.

И они пошли.

В длинном полутемном погребке — теплынь. Санька двинул локтем облокотившегося на стол мужика и сел. Аказ устроился напротив. Черноглазая крутобедрая бабенка без слов поставила перед ними две кружки романеи. Аказ захмелел. Сразу ушли все заботы, тревоги и тоска. После второй кружки Санька и Аказ забыли, что они в погребке, и говорили между собой так, как буд­то вокруг никого не было.