Марксизм во времена Маркса - [121]

Во-вторых, эта война была единственной возможностью объединить и сделать более радикальными европейские революции; прецедентом могли служить революционные войны во Франции последнего десятилетия XVIII века. Восстановление якобинских традиций во внутренней и внешней политике могло сделать Францию естественным вождем этого военного союза против царизма, как потому, что именно Франция положила начало европейской революции, так и потому, что ее революционная армия оказалась бы самой большой. Но и эта надежда в 1848 году не оправдалась; и хотя Франция продолжала занимать в расчетах Маркса и Энгельса центральное место (оба они, по существу, упрямо недооценивали стабильность и достижения Второй империи, ожидая ее неминуемой гибели), начиная с 60-х годов Франция уже не смогла бы играть в европейской революции ту решающую роль, которая ей отводилась прежде.

Однако если в 1848 году войну считали следствием и логическим продолжением европейской революции (помимо того что она была необходимым условием успеха последней), то в последующее 20-летие очень надеялись, что она разрушит статус-кво и высвободит скованные внутренние силы во всех странах. Надежда на то, что этого можно будет достичь благодаря экономическому кризису, после 1857 года угасла[197]. С той поры и впредь ни Маркс, ни Энгельс больше особенно не надеялись, даже в краткосрочном плане, на экономические кризисы (в том числе и в 1891 году)[198]. Их расчеты оказались в общем правильными: войны этого периода завершились так, как это предполагалось, хотя и не так, как надеялись Маркс и Энгельс, поскольку они не увенчались революциями ни в одной крупной стране, если, пожалуй, не считать Франции, чье международное положение, как мы видели, изменилось. Поэтому, как уже говорилось, Марксу и Энгельсу пришлось перейти на новые позиции и делать свой выбор, исходя из международной политики существовавших – буржуазных или реакционных – держав.

Естественно, это была в значительной степени чисто академическая позиция, поскольку Маркс и Энгельс не были в состоянии влиять на политику Наполеона III, Бисмарка или любого другого государственного деятеля, а социалистических или рабочих движений, с мнениями которых должны были бы считаться правительства, не существовало. Более того, даже если в отдельных случаях было относительно легко определить, какая политика может считаться «исторически прогрессивной» (следовало выступить против России; в гражданской войне в Америке следовало поддерживать Север против Юга), то все же сложность европейских отношений оставляла широкое поле для спекуляций и бесплодных дебатов. Позиция Маркса и Энгельса в вопросе об итальянской войне 1859 года отнюдь не бесспорно была более правильной, чем позиция Лассаля[199], хотя с практической точки зрения в тот момент ни та, ни другая не имела значения. Только после создания массовых социалистических партий, которые сочли бы своим долгом поддержать какое-то буржуазное государство, вступившее в конфликт с другим государством, политические нюансы этих споров могли бы обрести достойное внимания значение. Несомненно, Энгельс в последние годы (как и Маркс, тоже в последние годы) отказался от мысли, что международная война способна помочь делу революции, именно придя к заключению, что она вызовет «обострение шовинизма во всех странах» [МЭ: 37, 140] и сыграет на руку господствующим классам, ослабив движения, которые уже начали набирать силу.

Если в последовавший за 1848 годом период перспективы революции оказались неблагоприятными, то это объяснялось главным образом тем, что Англия продолжала оставаться основным оплотом стабильности капитализма, равно как Россия – оплотам реакции: «Россия и Англия – два великих столпа современной европейской системы» [МЭ: 32, 549]. Через много лет англичане вольются в движение, но лишь тогда когда – начиная с 80-х годов – их страна утратит монопольное положение в мире; этот факт был неоднократно проанализирован и положительно оценен Энгельсом. Подобно тому как перспектива революции в России подрывала один из двух столпов системы, конец всемирной английской монополии подрывал другой, хотя еще и в 90-е годы Энгельс не возлагал особых надежд на английское движение [См. МЭ: 22, 294 – 320]. Маркс надеялся, что в короткое время удастся «ускорить социальную революцию в Англии», и, полагая, что это самая важная задача I Интернационала, не считал ее неосуществимой. В самом деле, писал он в 1870 году, Англия благодаря Ирландии – «единственная страна, в которой материальные условия этой революции достигли известной степени зрелости» [МЭ: 32, 558]. Ирландия разобщала английских рабочих на базе национальных различий, создавала у них представление, будто эксплуатация другого народа отвечает их общим интересам, и обеспечивала экономическую базу английской землевладельческой олигархии, уничтожение которой должно было стать первым шагом на пути прогресса в Англии [См. МЭ: 32, 530 – 532][200]. Указание на то, что национально-освободительное движение в аграрной колонии может стать решающим элементом революции в экономически развитой империи, предвосхищало развитие марксизма в эпоху Ленина, и не случайно, что у Маркса оно ассоциировалось со сделанным им открытием революционного потенциала в аграрной России [См. МЭ: 32, 549].