Марксизм в России начинался со лжи - [31]

П. Чаадаев бросил горький упрек нашим предкам в том, что, принимая христианство в X в., они совершили якобы ту ошибку, что предпочли православие, а не католичество. Упрек весьма и весьма примечательный, но он, в сущности, почти никем не был поддержан в России и вызвал убедительные возражения. В частности, Ф. Достоевского, Н. Федорова и других. А вообще-то и Вл. Соловьев, высоко отзывавшийся о католичестве, оказался, однако, далек от того, чтобы признать католичество более органичной религией для Руси и России, чем явило себя православие.

Не только сама наша история, но и наиболее крупные русские мыслители доказывали в своих учениях, что выбор православия не был ни чьим-то капризом, ни случайностью, а само именно православие наилучшим образом отвечало образу жизни наших и дальних и ближних национальных предков, которые, впрочем, еще не очень сознавали, что в большинстве своем живут коллективистской — общинной — жизнью. Потому, выйдя из глубин этой реальности, наконец возникла идея соборности, глубоко осмысливавшаяся потом славянофилами, начиная с И. Киреевского, А. Хомякова, Аксаковых, Ю. Самарина и других. Вряд ли уже тогда кто-то задумывался над тем, что этот извечный коллективизм (Н. Бердяев называет его коммюнотарностью) вытекает из нашей первобытно-общинной основы. Любопытно, что первым, кто открыл русскую сельскую общину, описав ее в конце 1840-х годов, был немецкий барон А. Гакстгаузен. Но это, разумеется, не суть важно. Важно другое — в самой русской жизни была именно потребность и именно в православии, которое наилучшим образом соответствовало глубинным, в том числе и коллективистским, традициям русских. Это, впрочем, еще предстоит исследовать.

История наша сложилась так, что первым самым крупным испытанием для русского народа явился не Запад, а Восток, откуда обрушилось самое крупное нашествие — татаро-монгольское. Более значительных по последствиям событий в нашей отечественной истории, видимо, не бывало. Сотни лет — под игом. И тут-то действительно произошел весьма серьезный сдвиг в нашем национальном сознании и укладе жизни. Причем этот сдвиг совершался в направлении, именно противоположном Западу. В наследство от восточного завоевания (это доказывают в своих исследованиях историки XIX в. Костомаров, Беляев, Сергеевич, Неволин и другие) мы получили восточный тип монархии. Российское государственное право «монгольского происхождения» (Костомаров). У нас восточный тип бюрократии... Из этого развилась наша всеобъемлющая — на восточный лад — тоталитарность.

Но и все равно: за сотни лет неволи нация не утратила своей социальной самобытности — сохранилась, а фактически даже и не пошатнулась русская крестьянская община! Реально она оказалась главным способом выживания, в сущности, для всего нашего народа. Завоеватели не тронули ее, имея тут свой особый интерес: община была удобна и им для решения проблем фиска. Община была и весьма удобным объектом для всякого ее угнетения со стороны. Это, впрочем, другой вопрос (к нему далее вернусь). Народ в любых исторических обстоятельствах жил в этой общине, которая, по словам Маркса, в тяжкие годы средневековья была «единственным очагом свободы и народной жизни» (Соч., т. 19, с. 403). При чем тут была бы реакционность? Не стоит забывать, что именно при общинном укладе жизни русской нации действительно сложилась русская народная культура на весьма высокой ступени создания в ее структуре мифологии, фольклора, героического эпоса, общерусского языка (превосходящего нынешний наш активный словарный запас)... Утрачиваем, а не приумножаем эти богатства. Довольные собой незадачливые самоцивилизаторы.

Община оказалась как бы становым хребтом истории русской нации — он упруго прогибался до любого предела, но не был сломлен.

Легче было России выстоять перед Западом, чем перед Востоком. С Западом нас сближало исключительно важное обстоятельство — принятие христианства (пусть и в его «восточном» варианте). Это — по преимуществу — сфера духовной культуры. С Востоком же мы были всегда близки через самое глубинное для нас — общину, ведь у них она тоже коллективистская. В Западной же Европе коллективистская община (она там отличалась, вспомним, отсутствием с ранних пор частной собственности на землю, леса, пастбища и т. д.) перестала существовать уже тысячу лет тому назад. В каких-то странах она вовсе исчезла, а где-то сохранилась, но перешла в индивидуалистическую — т. е. стала существовать уже с частной собственностью на землю. Именно это далеко развело в стороны экономические и другие различия Запада и Востока. Западные влияния (с их сугубо буржуазным характером), естественно, были антиобщинными, а восточные — не разрушали «архаический» экономический базис страны.

Восток, получается, был нам в чем-то очень важном менее чужд, чем Запад... Здесь-то и таились неограниченные возможности для иронии истории.

Под нещадную руку ее ранее многих попал Петр I. Не догадываясь о самом существовании общины (первыми начали осознавать ее славянофилы в 1830—1840-е гг.), великий реформатор начал круто разворачивать Россию на Запад, при этом, однако, как оказалось, не западными, а восточными, антирыночными способами... Закрепощенные к тому времени общинники не получали волю и не превращались поэтому в наемных пролетариев, как это было на Западе. Они прикреплялись насильно к заводам целыми деревнями (общинами) в качестве, фактически, каторжников. В результате Россия хотя вскоре и вышла на первое место в мире по выплавке чугуна и стали, но в социальном отношении не сдвинулась с места. Она несколько изменилась лишь в верхних слоях социальной пирамиды, но, как писал уже Герцен, Петр I создал лишь иллюзию прогресса России. На самом деле он задержал ее развитие по направлению к капитализму по крайней мере на два века... Убедительное подкрепление этой оценки содержится в посмертно опубликованном исследовании А. Спунде о развитии русской промышленной буржуазии (ж. «Наука и жизнь», 1988, № 1).