Маркос Рамирес - [7]

Позади дома прабабушки, как бы продолжая его, протянулась тенистая галерея, где хранятся выжатые стебли сахарного тростника, высушенного на солнце посреди обширной площадки между домом и трапиче, высокий навес над которым возвышается в низине, на краю двора. По этой низине протекал бурный ручей; вода, поступающая из глубокого оросительного канала, падает на большое колесо трапиче и приводит его в движение. Вода из другого рукава — поменьше — низвергается с крутого деревянного желоба на лопасти мельничного колеса. По другую сторону ручья, на возвышенности, раскинулось принадлежащее деду поле сахарного тростника. На поле растет много хокоте, анонов; окружено оно живой изгородью из гуарумо и поро[10]. Все это мои владения!

Целыми днями носился я по этим обворожительным местам, словно чертенок, несмотря на непрестанные уговоры и просьбы матери, всегда опасавшейся, как бы со мной не приключилось беды.

И она была права: однажды, пытаясь поймать великолепную лягушку, я поскользнулся и упал в водосток. Не помню ни удушья, ни страха — я плавал, как во сне, пока не услышал ужасный крик матери и не почувствовал, что меня вытаскивают за волосы. К счастью, она полоскала белье на берегу и успела схватить меня в тот самый момент, когда я чуть-чуть не нырнул головой вниз по крутому мельничному желобу.

Если бы я не убивал время на всевозможные проделки, то, чтобы как-то развлечься, мне пришлось бы ввязываться в разговоры и домашние дела взрослых. Жили мы в сельской местности, в окрестностях селения Ла Консепсьон, вдалеке от города, и ближайшие наши соседи были немногочисленны, поэтому я не мог рассчитывать на игру со сверстниками.

Мой отчим сапожничал. Страстный любитель птиц, он завел несколько проволочных клеток и две отличные ловушки, или, как он их называл, «цапки» — из бамбука и камыша. Каждое утро с первыми проблесками зари начинался в нашем доме веселый птичий концерт с участием щеглов, ийгуирро и мосотильо[11]. Прежде чем усесться на табурет за работу, отчим никогда не забывал тщательно вымыть и просушить на солнце клетки с птицами, вкладывая в это занятие всю свою душу. Иной раз он вставал в воскресенье часа в три утра и, вскинув на плечо сумку с провизией, обе ловушки и клетку, уходил с друзьями подальше, в глушь, и возвращался домой лишь к ночи, усталый и зачастую с пустой клеткой. Я как-то вызвался пойти вместе с отчимом на ловлю птиц, но он заявил, обращаясь к моей матери:

Мой отчим сапожничал. Страстный любитель птиц, он завел несколько проволочных клеток…

— Там ведь надо сидеть очень смирно, тихо-тихо, а этот мальчишка, живой, как ртуть, распугает всех птиц. Да ему и пути не выдержать…

Так он ни разу и не взял меня с собой.

Отчима звали Рамоном. Черный, как смоль, длинный, тощий, медлительный в разговоре, он не вмешивался в мои дела и никогда не обращался ко мне, — я словно не существовал для него.

В ту пору мать моя была на редкость хороша собой — высокая, с белоснежной кожей, пышными черными волосами, доходившими ей до колен. У нее было десять братьев и сестер; все они, за исключением моей тетки Амелии, только что вышедшей замуж, и дяди Сакариаса, изучавшего право в Сан-Хосе[12], жили с дедом в просторном доме из кирпича-сырца на другой окраине местечка Ла Консепсьон, или Эль Льяно, как более правильно его называют. Она была старшей в семье, а меньшой, Томасито, приходился мне ровесником.

Трое старших — Сантьяго, Рафаэль-Мариа и Эрнесто, здоровые, работящие парни, вместе с батраками-поденщиками справлялись со всеми делами на небольшом поле сахарного тростника, на трапиче и мельнице. Дядя Хесус, приезжая из школы на каникулы, также должен был помогать им в этих работах.

Я же в то время занимался только проказами, и стоило старшим зазеваться, как, смотришь, — я уже юркнул под навес трапиче, чтобы длинной палкой поворошить в горящей печи, вдохнуть аромат густого бурлящего сиропа, полакомиться сладкими пенками и еще не остывшим паточным сахаром и волчком вертеться среди металлических тазов с кипящей патокой, рискуя свалиться в горячую, липкую массу.

Застав меня за этими проделками, дядя Сантьяго, самый старший и самый серьезный из всех, задавал мне изрядную трепку, драл за уши, а то и стегал ремнем.

Дядя Эрнесто расправлялся со мной по-иному: схватив за волосы, он тащил меня на середину двора и там, под одобрительный смех и громкие крики собравшихся поглазеть на расправу, кружил вокруг себя, чтобы затем запустить мной, точно камнем из пращи, подальше — на груду выжатых стеблей сахарного тростника, что возвышалась в глубине двора.

Стремясь показать храбрость и выдержку, стиснув зубы, переносил я все выходки моих дядюшек без единой слезинки, без стона, а они, забавляясь моим глупым детским тщеславием, подвергали меня все новым испытаниям.

Едва какой-нибудь посторонний мальчуган появлялся на трапиче, взрослые братья матери, если деда не было дома, подговаривали его:

— Получишь леденец и большой кусок сахара, если разобьешь нос вон тому мальчишке… Этот сопляк очень вредный мальчишка!

Не дожидаясь нападения, я вмиг кидался на противника и не отступал, как бы туго мне ни приходилось. Если он оказывался сильнее меня, я яростно защищался — царапал, кусал и пинал его ногами до тех пор, пока мои дядюшки не вступались, чтобы разнять нас и положить конец драке. Поэтому зачастую я ходил весь в царапинах и шишках. Однако матери ни разу не удалось допытаться, где меня так отделали. В одной из подобных стычек я так здорово разбил нос одному мальчишке, что у бедняги ручьем хлынула кровь. Тут даже мои дяди перепугались… Не представляю, как до всего этого дозналась прабабка, но, помню, она меня позвала и спросила: