Маркос Рамирес - [6]
Дед спешил домой, спускаясь со склона горы близ Лас Каноас, как вдруг при свете луны, посреди дороги, увидел Кадэхос, сидевшего на задних лапах и с угрожающим видом преграждавшего ему путь. А поскольку деду не хотелось дожидаться рассвета (ведь на рассвете, говорят, всякая чертовщина исчезает!), то, осенив себя крестом, он недолго думая бросился с ножом на страшное чудовище и закричал:
— Проваливай во имя бога, или я заставлю тебя посторониться, исчадье ада!..
Но крусета лишь рассекала воздух, отскакивая от камней — только искры летели, а Кадэхос рвал его когтями, повалив на спину прямо на каменистую дорогу. Дед в бешенстве вскочил, но снова упал. И так продолжалось до тех пор, пока он не вспомнил услышанного от кого-то мудрого совета… Повернув крусету и угрожая чудовищу крестовидной рукояткой, дед воскликнул:
— Проклятый, ты победил острый нож, но тебя победит крест!
Кадэхос вмиг испуганно попятился, хрипло завыл и, забравшись на ограду, принялся рычать на деда. Дед пошел дальше — и Кадэхос последовал за ним как тень. Так со своим спутником-страшилищем дед добрел до калитки собственного дома.
Вот что рассказывал мой дед в ту ночь, утверждая, в довершение всего, что под развесистым деревом манго[7], возвышавшимся напротив дома, по ту сторону дороги, все еще сверкают, как огромные светляки, глазища лютого зверя.
— Вот как… В чем же тут дело, Росендо? Очень бы мне хотелось поглядеть на этого Кадэхос, — сдается мне, что твои раны больше похожи на порезы, чем на царапины от когтей зверя, — насмешливо приговаривала бабушка и, закончив перевязывать мужа, добавила: — Проклятый Кадэхос! Он тебя всего разукрасил, как в прошлый раз, когда взбрело тебе в голову вместе с братом и друзьями, такими же сумасбродными, как и ты, отправиться разгонять собрание каких-то сивилистов…[8] Верно ведь, Росендо?
…Оросительный канал, протекавший по участку деда в Эль Льяно, был правым рукавом основного, более крупного канала, отведенного от реки Брасиль; разветвлялся он как раз у нашей изгороди, и второй рукав его тянулся на юг, снабжая водой другие участки и поля.
Когда дед решил построить трапиче[9], то, по предварительным подсчетам, оказалось, что воды в его оросительном канале не хватит, чтобы привести в действие колесо, — значит, необходимо углубить русло. Однако это грозило причинить ущерб соседям, пользовавшимся водой из другого канала: там количество воды неизбежно уменьшится в той пропорции, в какой оно увеличится в канале деда. Итак, не было надежды добиться согласия соседей, уже не говоря о разрешении властей.
Все же дед соорудил свой трапиче, и воды у него оказалось как раз столько, чтобы приводить в движение колесо. Однако никто никогда не мог доказать, что он нарушил порядок распределения воды!
Что верно, то верно — доказательств тому не было, но долгое время соседи старательно обходили, как только дело шло к ночи, то место, где разветвлялся большой канал. Они даже привыкли пораньше ложиться спать, лишь бы не видеть страшного призрака, появлявшегося по ночам в этом проклятом месте.
Вскоре во второй канал стало поступать меньше воды.
В действительности же мой дед из простыни, выдолбленной тыквы и свечи смастерил «призрак» и с наступлением ночи подвешивал его к ветви старого дерева поро, что росло у развилки оросительных каналов. Обезопасив себя от нескромных взглядов, дед ставил щит, чтобы отвести воду из своего канала в другой, зажигал фонарь и преспокойно принимался с помощью брата за углубление русла на своем участке. Перед рассветом он убирал щит, снимал и уносил с собой «призрак», а на следующую ночь возобновлял работу.
Я решил поведать об этих историях былого, взятых наугад из множества других, ибо они рисуют жизнь старых Рамиресов из Эль Льяно.
Родился я в Эль Льяно, близ Алахвэлы, в январе 1909 года.
Когда я пытаюсь восстановить в памяти самое далекое и затаенное, передо мной возникает воспоминание — туманное, почти призрачное — о сельской вечеринке в разукрашенном, ярко освещенном зале и о смутных безликих тенях, кружащихся в танце. Какой-то мужчина держит меня на руках — это мой отчим, а праздник устроен по случаю его женитьбы на моей матери. Затем всплывает неясное воспоминание о дальнем пути по тропинке среди высоких гор с крутыми обрывами, где все подернуто тончайшей пылью, сверкающей серебром под лунным светом. По тропинке шли женщины, среди которых, по-видимому, была и моя мать, несшая меня за спиной. Женщины, крайне возбужденные, спешили, а чей-то пугающий голос повторял:
— Лев, лев! Это — лев!..
И наконец, страшное пробуждение от кошмара. Помнится, я кричал и плакал, мне было так жутко лежать одному в зарешеченной кроватке, в какой-то комнате, скупо освещенной огарком свечи, которая, казалось, вот-вот погаснет. Объятый страхом, изнемогая от плача, я вдруг увидел, как огромный косматый лев вошел в комнату и, величественно обозрев ее, улегся около моей кровати. Я оцепенел от ужаса…
Таковы первые воспоминания о жизни, что хранит моя память.
И вот — я живу с матерью и отчимом в убогой хибарке из трех клетушек с глинобитным полом и стенами из необожженного кирпича. Наша хибарка, крытая старой черепицей, примыкает к дому прабабушки, и кажется, будто она вросла в небольшой холм близ дороги, отделенной от нас рядом апельсиновых деревьев. Широкие ворота слева от нашего жилища ведут к водяному колесу и трапиче деда.
