Маркос Рамирес - [18]
Расхрабрившись, он продолжал мурлыкать песенку, пока не отважился дополнить ее словами, считавшимися среди ребят самым тяжелым оскорблением:
Тут у меня уже не хватило сил стерпеть обиду, которую я воспринял как поношение моей матери. Я подскочил, словно на пружине, и погнался за мальчишкой, который бросился от меня удирать со всех ног. Он бежал по тротуару, а я преследовал его по мостовой, подхватив на всякий случай булыжник величиной с кулак, — и когда мальчишка поворачивал за угол, я изо всех сил кинул в него камнем, просто чтобы попугать, понимая, что камень уже не настигнет его. В тот же момент из-за угла показалась высокая, белокурая, красивая девушка — удар камнем пришелся ей прямо в грудь, и она упала навзничь, точно сраженная молнией.
Перепугавшись, я повернул назад и бросился бежать. Вихрем влетел я в дом и спрятался в уборной, сжавшись в комок и закрыв лицо руками. Вспоминаю, что в те страшные минуты мне хотелось лишь одного — умереть; я надеялся, что дьявол подымет меня за волосы и забросит в зияющую раскаленную пасть адской печи… Похолодев от ужаса, я услыхал отрывистые удары в дверь, потом тревожный голос матери:
— Маркос!.. Где ты?
— Здесь, мама! — ответил я, дрожа как в лихорадке.
— Иди сюда!
Моя мать уважала и боялась представителей власти, а полицейский потребовал немедленно меня выдать. Поэтому, когда я, захлебываясь от слез, вышел, она подвела меня к раковине, умыла, надела на меня новую кепку и с глубоким отчаянием, всхлипывая, прошептала:
— Боже мой! Боже мой! Сакариас убьет тебя!.. Что мне делать? — Потом взяла меня за руку и передала полицейскому.
На улице, перед нашим домом, собралась вся окрестная детвора, в двери и окна заглядывали любопытные старухи. Под безмолвными взглядами, не переставая плакать, я вышел из дому; полицейский держал меня за руку, и так я должен был идти по середине улицы до второго отделения полиции, находившегося тогда напротив площади Ла Мерсед. Там, в ожидании прихода дяди, меня посадили на скамью. Понемногу ко мне стало возвращаться присутствие духа. Полицейские смеялись, отпуская на мой счет едкие замечания, и изредка кто-нибудь из них спрашивал с напускной суровостью:
— Еще не пришел тот, кто сечет мальчишек, бегающих по улицам и бросающих камни?
Но я понимал, что это они говорят лишь из желания припугнуть меня. Чего я действительно боялся, так это появления моего дяди.
Дядя пришел около семи вечера, поговорил с дежурным сержантом и спустя некоторое время вытащил меня и поволок домой. Он пришел в бешенство, не находя нигде плети, купленной несколькими днями ранее на рынке. Между тем она валялась на крыше, куда я украдкой от всех забросил ее.
Подозревая, что таинственное исчезновение плети — дело моих рук, дядя рычал:
— У этого мерзавца, наверно, шкура данты[25], плеть его даже не щекочет! Вот сейчас увидим!..
Схватив электрический провод, он свернул его вдвое и зверски избил меня.
Каждый удар провода рассекал мне кожу и оставлял кровавые полосы. Потом он потащил меня в сад, окутанный черными тенями, и там оставил привязанным к дереву. Я не чувствовал страха ни перед одиночеством, ни перед ночной тьмой; единственное, чего я хотел, — освободиться, чтобы вволю поиздеваться над дядей. Наконец после долгих усилий мне удалось развязать путы, и я на цыпочках подкрался к решетке кухонной двери. На кухне сидел дядя и с мрачным видом отчитывал мою мать, а она гладила белье, молча его слушала и лишь по временам смахивала слезу.
Тогда я вернулся в сад, перепрыгнул через забор и обочиной глубокого вонючего канала быстро зашагал к ближайшему предместью Санта-Лусиа; через несколько минут я уже стоял на углу лавки «Ла венседора»[26] — традиционном месте встречи всей окрестной детворы. Появившись среди мальчишеской ватаги, я кинул им громко и презрительно:
— Эх вы! Мать влепит вам два — три шлепка — пам-пам-пам! — и вы уже хвастаетесь, что вас избили… Поглядите-ка на меня… Вот взбучка так взбучка!.. Вот настоящая порка! — И я с гордостью показал всем мои распухшие, исполосованные в кровь ноги.
Удовлетворив свое тщеславие, я снова убежал, переправился через канал и вернулся в сад нашего дома. Там я встретил мать; к десяти часам вечера она вымолила у брата разрешение развязать меня; узнав из моего рассказа, что я сам сумел освободиться, она в страхе прошептала:
— Боже мой! Если дядя догадается, он изобьет тебя до смерти.
Потом, прижав мою голову к себе, горько всхлипнула:
— Бедный мальчик! Несет расплату за мой грех…
Чего не могли достичь свирепые угрозы дяди и жестокая порка, сделали эти полные безнадежности слова матери. Я был глубоко потрясен — и ночью, спрятав голову под подушку, долго и молча плакал.
Для меня наступили томительные дни заточения. Я не смел даже высунуть носа на улицу. Часами просиживал я в саду, играя и «беседуя» с кривым цыпленком, к которому привязался всей душой, поверяя ему свои горести и пылкие, сумасбродные планы. Я вынашивал мечту бежать в далекие края, где дядя никогда не смог бы отыскать меня.
