Маркос Рамирес - [16]

И вот пришел к концу самый счастливый год моей школьной жизни.

Томасито получил блестящие годовые отметки, я с более скромными был также переведен в следующий класс. Наступал срок возвращения в Сан-Хосе — мне было невыносимо думать об этом.

Мне так не хотелось покидать Алахвэлу: здесь жил я под крылышком бабушки, здесь находился дом Рамиресов с огромным садом и трапиче, где можно вволю порезвиться. И здесь, в Эль Льяно, небо казалось мне более глубоким и ясным, ветерок — мягким и нежным, как ласка, а дороги, луга, кустарники и скалы были насыщены каким-то непередаваемым ароматом и благоуханием и переливались более яркими и радостными красками, чем где-либо на земле… Такой я видел тогда Алахвэлу и такой продолжает оставаться она до сих пор в моей памяти.

В день отъезда, прощаясь со всеми, я с трудом сдерживал слезы. Потом, перекинув через плечо тощий мешок со скарбом, я быстро зашагал к станции Тихоокеанской железной дороги; в руках я нес бумажный пакет, а в нем — кривого цыпленка, подаренного мне бабушкой, чтобы я вырастил его дома. Я вошел в вагон второго класса и устроился у окна. Когда поезд, окутанный клубами черного дыма, повернул у Сируэлас, чтобы выйти на прямой путь к столице, я бросил долгий прощальный взгляд на красный купол алахвэльского собора, возвышавшийся среди тенистых деревьев, — и смахнул слезу.

III

Не выпуская из рук кривого цыпленка, подаренного бабушкой, я приехал домой к матери и там встретился с еще одной новой сестрицей. Они продолжали появляться почти ежегодно — и так шло до полдюжины. Конечно, рождение этих сестренок никакого удовольствия мне не доставляло.

Я бродил по дому, выходил и вновь возвращался — так тянулись дни за днями, — но никогда я не заглядывал в комнату матери, ни чтобы увидеть новорожденную, ни чтобы поздороваться с матерью. Постепенно я привыкал видеть сестренок, укачивать их, а потом, когда они начинали бегать, я привязывался к ним.

Мы жили, как я уже говорил, по соседству с Лас Пилас, неподалеку от городского кладбища Сементерио Хенераль. Нашего хозяина, владельца нескольких лачуг, звали дон Герардо; всегда молчаливый и замкнутый, он продолжал работать пианистом в оркестре, как толковали, по настоянию жены. В этом заработке он, разумеется, не нуждался и жил с комфортом в хорошем доме, к стене которого прилепился наш домишко. Грузная супруга хозяина, донья Фортуната, была ко мне очень добра и приветлива, а к моей матери она всю жизнь, до самой своей смерти, испытывала сильную привязанность. В глубине души она была очень хорошей женщиной, но немного скуповатой. Она не доверяла служанкам и запасалась провизией сама; торгуясь из-за каждого сентаво, казалось, находила в этом большое удовольствие. Моя мать искренне уважала и ценила богатую сеньору, но раз поздним вечером я слышал, как она вполголоса обсуждала с дядей Сакариасом одно в высшей степени странное пристрастие доньи Фортунаты.

Из разговора я понял, что донья Фортуната ворует в мясной лавке кусочки мяса и быстро прячет их в глубоком кармане передника.

Моя мать не хотела верить этой истории и считала ее сплетней. Но в тот же день утром она вышла купить ниток и встретила донью Фортунату, которая рылась в корзинке у крестьянки в поисках лучших мотков. Моя мать остолбенела, заметив, как донья Фортуната ловко стащила у доверчивой женщины два мотка и мгновенно спрятала их в глубоких складках передника, который намеренно поддерживала левой рукой. Каждый моток стоил пять сентаво. Рассказав об этом, мать добавила:

— Несмотря на нашу бедность, я никогда не решилась бы на такое дело! Что за нужда у нее, такой богатой, выкрадывать десять сентаво у несчастной крестьянки?

Тогда дядя объяснил ей, что донья Фортуната страдает редкой болезнью — непреодолимым стремлением к воровству, так называемой клептоманией. И дядя был прав. У нас, в Коста-Рике, клептомания — довольно распространенная болезнь, но поражает она только благородных господ, словом, это — болезнь богачей. Я никогда не слыхал, чтобы ею страдали бедняки.

Впереди три свободных месяца — школьные каникулы, и именно в эти три месяца начался для меня самый тяжелый период жизни. Любому может показаться, что меня упорно преследует злая судьба. Жизнь моя была полна неудач, к ним прибавлялись мои непрестанные проказы и, что еще хуже, самое настоящее плутовство, чего раньше за мной не замечалось.

Мать все это болезненно переживала. Я испытывал к ней глубокую нежность, смешанную с жалостью, хотя никогда не высказывал свое чувство; я понимал, что своим дурным поведением причиняю ей огорчения. Но почему же, в таком случае, я решался на подобные выходки? Отчасти на такие поступки меня, видимо, толкало бессознательное желание вернуться в Алахвэлу. Я хотел добиться, чтобы меня снова отправили к деду, как в прошлый раз, когда я ударил учительницу. Иного объяснения этому я не нахожу.

О том, как меня наказывали дома, было хорошо известно соседям.

Бывало, исчерпав все средства, чтобы исправить меня, удержать дома и помешать мне тайком удирать на улицу, дядя Сакариас терял терпение и жестоко избивал меня. Иной раз он связывал меня и в таком виде держал до поздней ночи во дворе или запирал на целый день в ванной, а как-то, доведенный до бешенства моими сумасбродными шалостями, даже отстегал проволокой.