Маркиз де Сад - [66]

Пока дети были маленькие, они не знали, где находился отец: мать убедила их, что он отправился в дальнее путешествие, а чтобы они не забыли его облик, постоянно показывала им его портрет. Интересно, когда в 1790 году Луи Мари и Клод Арман приехали в Шарантон сообщить отцу известие об отмене «писем с печатью» и вынесенных на их основании приговоров, узнали ли они в нем человека с портрета? Ведь в тюрьме де Сад сильно изменился, растолстел и полысел.

Отметим: до наших дней сохранился единственный портрет де Сада — набросок углем, выполненный Ван Лоо, когда Донасьену Альфонсу Франсуа было семнадцать лет.

На протяжении всего заключения де Сада преследовала мысль, что его держат в неволе из-за детей, и как только мысль эта его посещала, он тут же выплескивал на бумагу ненависть к собственным отпрыскам: «…Они будут обижены в будущем из-за ненависти, которую я, естественно, чувствую к ним из-за своего полнейшего убеждения, что меня приносят в жертву посредством ложных маневров». И тут же доверительно сообщал, что месть его будет ужасна: «У меня есть один верный способ лишить своих детей их права по рождению, и я воспользуюсь им, могу вас заверить. Я не оставлю им ничего, кроме дыхания жизни, которое они получили от своей матери, и единственная причина, по которой я его им оставлю, — чтобы они провели жизнь, проклиная отвратительное существо, которое не позволяло им иметь отца». В сущности, его отношение к детям было таким же, как к Рене-Пелажи: сегодня жена «дорогая и божественная подруга», «давний друг души», «все, что у него осталось на земле», а завтра — «перестаньте болтать, это меня утомляет», «возможно ли быть более бесстыдной, коварной и лживой?» и т. д. и т. п. Недовольство «болтовней» жены у де Сада, похоже, возникало всякий раз, когда она сообщала ему не те новости, которые он надеялся найти в ее письме, и со временем Рене-Пелажи, получив очередную гневную отповедь, нередко переставала затрагивать вызвавшую великое возмущение тему. Когда ответом на сообщение о вступлении Луи Мари в пехотный полк был яростный всплеск гнева, Рене-Пелажи перестала обсуждать этот вопрос, хотя де Сад с присущей ему велеречивостью убеждал ее: «Ничто не заставит меня смириться с тем, что сын мой будет служить младшим лейтенантом в пехотном полку, и он там служить не будет. Если вы позволите ему это сделать против моей воли, даю вам слово чести, что заставлю его покинуть этот полк и употреблю для этого все имеющиеся у меня средства. <…> Уверен: он должен служить только в полку карабинеров. Едва он встал на ножки, как я уже принял это решение, и не собираюсь его менять. Если для этого нужно 20, 40 000 франков, я готов их дать. Ради этой цели я готов продать все, занять, пообещать, а если потребуется, то и обойтись без самого необходимого». А вот что писал де Сад сыну: «Сударь, я только что узнал, что родственники вашей матери прочат вас в один из недавно сформированных пехотных полков в чине младшего лейтенанта. Запрещаю вам, сударь, соглашаться на это предложение; вы не созданы быть младшим лейтенантом в пехоте, я этого не переживу. Вы или не будете служить вовсе, или же будете служить под командованием г-на де Шабрийана, вашего родственника, в корпусе карабинеров». А ослушника де Сад знать более не желает! Впрочем, иные мысли и заботы быстро вытеснили эмоции, бурлившие по поводу поступления сына в пехотный полк; Луи Мари тем временем успешно служил в этом полку.

В пылу борьбы с «мерзкой» мадам де Монтрей, между перепалками с тюремщиками, упреками и дифирамбами жене де Сад отсылал на волю пространные заказы. Например, в сентябрьском письме 1784 года де Сад требовал от Рене-Пелажи незамедлительно прислать ему: «Корзину с фруктами, содержащую: персики — 12, нектарины — 12, груши — 12, гроздья винограда — 12, половина которых должна быть зрелыми и готовыми для употребления в пищу, а вторая половина — менее зрелых, чтобы они могли пролежать еще три-четыре дня. <…> Две банки варенья. <…> Дюжину па-ле-рояльских бисквитов, шесть из которых с суфле из цветков апельсина, и два фунта сахара. <…> Три связки ночных свечей».

Не забывал узник и о главном — о своем оправдании. Письма его можно рассматривать как своеобразную защитительную речь, которую он произносил много лет подряд. В этой нескончаемой речи он, коснувшись общей проблемы преступления и наказания, излагал свое собственное видение ответственности за совершенное деяние. По его мнению, публичный человек должен был нести более суровое наказание за свои поступки, нежели частное лицо: «Мнения или пороки частных лиц не наносят вреда государству. Верит ли частное лицо в Бога или нет, обожает ли оно или почитает потаскуху или общается с ней посредством пинков и проклятий, ни та, ни иная форма поведения не поддержит, но и не сотрясет основы государства. Но если судья, обязанность которого следить за снабжением данного города продовольствием, удваивает цены, потому что поставщики платят ему за хлопоты, если казначей, которому доверены общественные средства, оставляет наемных работников без оплаты, потому что предпочитает отложить эти деньги для себя <…> то от одного конца страны до другого будут ощутимы последствия этих злоупотреблений общественным положением. Все пойдет прахом. Так пусть король сначала исправит то, что явно дурно в правительстве, пусть он разберется с его злоупотреблениями, пусть отправит на виселицу тех министров, которые обманывают его или грабят, прежде чем приступать к подавлению мнений или вкусов своих подданных! Еще раз: не эти вкусы и мнения подорвут его трон, а недостойное поведение тех, кто находится возле трона; рано или поздно они его опрокинут». Строки эти написаны в 1783 году, так что их вполне можно считать пророческими: неумение Людовика XVI управлять государством сыграло не последнюю роль в народных волнениях, переросших в революцию.