Марк Твен - [176]

Чайковский осенью 1907 года вернулся в Россию, 22 ноября был арестован. В Штатах узнали об этом, а также об аресте Екатерины Константиновны Брешко-Брешковской, лидера эсеров, «бабушки русской революции», уже проведшей 20 лет в Сибири. Твен был в числе американцев, подписавших ходатайство к Столыпину о помиловании. Большой роли оно не сыграло. В декабре Чайковский был освобожден под залог. В ноябре 1909 года Твен подписал вторую петицию к Столыпину, прося «позволить нам надеяться на справедливый суд и открытые слушания». В марте 1910 года Санкт-Петербургская судебная палата оправдала Чайковского, а Брешко-Брешковская была приговорена к ссылке, где пробыла до февраля 1917 года.

Из всех этих людей, боровшихся за русскую свободу, результатом остался доволен один Горький, да и то с оговорками.

Брешко-Брешковская не приняла советскую власть, эмигрировала, умерла в Чехословакии в 1934 году. Чайковский после Февральской революции был депутатом Петроградского совета, большевиков тоже не принял, эмигрировал, умер в 1926 году в Лондоне. Иван Народный до мая 1906 года жил в «Клубе» и, по словам Эрнеста Пула, закупал оружие, летом уехал якобы в Россию, но там не объявился и ни в каких революциях не участвовал; до 1953 года он жил в Штатах, есть версия, что деньги с доверчивых американцев он собирал не на оружие, а на личные нужды. Аладьин в 1917 году вернулся в Россию, в Гражданскую воевал на стороне у белых, умер в Европе в 1927 году.

А Горький тогда, после скандала, на вилле Мартина писал «Мать». В эти дни в России умерла от менингита его пятилетняя дочь Катя. Он написал жене: велел получше смотреть за сыном и цитировал новый роман: «В мире идут дети… к новому солнцу идут дети, к новой жизни». В октябре 1907 года он уехал на Капри.

Глава 13 Том Сойер и сонм ангелов

Большая часть автобиографических диктовок весны 1906 года посвящена Сюзи. Отец бичевал себя: «Для наших детей мы всегда заняты; мы не уделяем им столько времени и внимания, сколько они заслуживают. Мы задариваем их подарками. Но самый драгоценный дар — нашу привязанность, которая так много значит для них, — мы дарим так редко и растрачиваем ее на чужих людей». Он убил малыша Лэнгдона, жену, дочь, сестру, мать, брата; он ничтожество, не писатель, а шут, и ни о чем, кроме самоубийства, не думает. То был дряхлый, отчаявшийся старик. А на следующий день Пейн обнаруживал в бильярдной подтянутого красавца лет пятидесяти, в прекрасном расположении духа. «Жизнь всегда занимала его, и после приступа горя он вновь горячо интересовался, что новенького произошло у «проклятущей человеческой расы», которая была ему чрезвычайно любопытна».

Его собственная жизнь была размеренна. По утрам Кэти пекла ему черничный пирог, он завтракал в постели, запивая его холодным молоком. Шел за сигарами в магазин Джо Айзекса на углу Шестой авеню и Одиннадцатой улицы — там всегда оказывался какой-нибудь репортер, и в газете появлялось сообщение о том, что Марк Твен купил столько-то сигар и сказал что-нибудь остроумное. Приходил Пейн, работали, потом гуляли по Пятой авеню или в Медисон-сквер-гардене, где к ним присоединялся престарелый генерал Дэн Сайклс; следом тащились зеваки. Когда Пейн не приходил, Твен шел в парк и садился на скамейку — слетались няньки, гулявшие с детьми (родители знали, что в определенные часы там можно застать «дедушку Твена»), и требовали рассказывать истории. Говорил он перед детьми по часу и по два: иногда цитировал «Тома Сойера», чаще импровизировал. Одна из «парковых» девочек, Маргарет Маклиланд, вспоминала: «Он был странным человеком, всегда одиноким и задумчивым. Но мы почему-то его обожали…»

Обедать с ним садились Изабел и Джин. Время от времени он устраивал обеды в отеле «Бриворт» рядом с домом, приходили Хоуэлс, Джордж Харви, Брэндер Мэттьюз и соседи: юморист Питер Данн, драматург Огастус Томас, адвокат Мартин Литлтон. Вечером иногда выезжал в клуб или в театр, но чаще сидел дома. Ложился в 11 вечера, читал до часу. Ходил на соревнования по бильярду в качестве болельщика или судьи, а дома, залучив какого-нибудь гостя, играл с ним ночь напролет; бильярдный стол ему подарила жена Роджерса. Был бодр и крепок, но посетителей продолжал принимать в кровати, как король; его и стали звать Королем. Его письма на аукционах стоили дороже писем Линкольна и Рузвельта. Весной письмо к карикатуристу Насту было продано за 43 доллара — самая высокая на тот момент цена, уплаченная за письмо еще живого человека. Он сказал, что аукционисты поспешили: после его смерти лот стоил бы 86 долларов. Эксцентричным его, вероятно, сделала тоска — сработал защитный механизм, который понуждает любящего мужа, овдовевшего утром, вечер провести в притоне и которого человеку, не испытавшему настоящего горя, никогда не понять. Но ему понравилось, он втянулся. Ему было 70 лет, он устал, не хотел больше страдать. Он почти превратился в самодовольного богатого старика.

Жил он по-королевски: домашние расходы составляли не менее 50 долларов в день. Его слуги — одни из самых высокооплачиваемых слуг в Нью-Йорке — покупали все самое лучшее, свежее и дорогое; дочери одевались как принцессы. Он зарабатывал больше, чем любой американский писатель; стараниями Роджерса он получал дивиденды от всех самых выгодных и надежных компаний; угольные акции Оливии, на которые давно махнули рукой, тоже начали расти. Волноваться было не о чем. Даже финансовый кризис 1907 года его почти не затронул. (Был в те годы в США другой очень богатый писатель, Джек Лондон, член Социалистической партии; Твен над ним издевался — нельзя быть революционером и миллионером одновременно.) Предлагали выступить за огромные деньги — отказывался, но изредка делал это бесплатно; 16 апреля в Карнеги-холле дал «прощальное» выступление, ньюйоркцы чуть не разнесли все здание (потом, конечно, будет выступать еще). Однако экономить на мелочах любил: уходя, проверял, завернуты ли газовые рожки, свирепо торговался с таксистами.