Марк Шагал - [159]
Ида в память о матери перевела воспоминания Беллы с идиша на французский. Книга Lumières allumées[87] была опубликована во Франции в 1948 году. К началу 1945 года Ида, восстановив силы, стремилась вернуться в Париж. Несколько следующих месяцев они с Мишелем были охвачены послевоенным подъемом энергии и оптимизма. В то время как Мишель, будучи журналистом «Голоса Америки», «постоянно с ужасающей скоростью то влетал в дом, то вылетал из него», Ида оказалась в своей стихии, в бурлящей общественной жизни. Она все-таки надеялась стать художником и строила амбициозные планы заработать репутацию, подобную репутации отца. Шагал писал Эттингеру, что она очень хороший живописец и, к счастью, совершенно не походит в работе на отца, хотя в другой раз он хвастался, что «она больше, чем дочь… она настоящий Шагал!» Толпы друзей Иды врывались в дом на импровизированные вечеринки, и Шагал начал восстанавливать свои социальные связи. «У меня есть воспоминания о многих приходящих в квартиру на Риверсайд-драйв и уходящих оттуда, и все там говорили на французском, немецком, русском и идише, только не на английском», – писал Эдуард Родити, который посещал Шагала во время сборищ, где присутствовали Иван и Клер Голли, Осип Цадкин и Алан Боск, издатель журнала «Сферы». На одной такой вечеринке, после того как гости удалились в студию, из столовой донесся громкий грохот. «Марк медленно поднялся. «Все в порядке, это всего лишь «Продавец скота». Я только вчера его повесил». На холсте был глубокий разрез, и Ида, хихикая, заметила, что если бы кто-то другой вешал картину, то это было бы ужасно».
Мишель, узнавший, что его родители тоже выжили во время войны, уехал в Европу по заданию радио. К тому же пришли хорошие новости: его дядя и тетя, Осип и Лия Бернштейн, живы. У них были ключи от парижского дома Шагала, и в 1941 году они, сильно рискуя, спасли остававшиеся там картины, которые удалось перевезти в телеге с лошадью в дом Андре Лота в Ле Ренси; там они и оставались до конца войны. Эти новости не могли не взволновать Шагала. В феврале он получил письмо от французского критика-искусствоведа Жана Гренье, который навещал его в Горде. На это письмо он ответил: «Сейчас я очень несчастен. Я потерял то, что было для меня всем, – мои глаза и мою душу. Если я продолжаю творить и жить, то лишь потому, что надеюсь скоро снова увидеть Францию и французов. Мое счастье теперь в возрождении Франции, в чем я никогда не сомневался. Как можно жить без этой уверенности?»
Когда из Европы пришли новости – и хорошие, и плохие: освобождение и победа, апокалипсис Освенцима и Дахау, – Шагал не мог не думать о том, как они с Беллой вместе переживали бы это. День Победы праздновался 8 мая, спустя шесть дней Шагал писал Опатошу, что «несмотря на мои мысли о работе, выставке – я все еще чрезмерно поглощен мыслями о [Белле] – о [ее] отношении к идишу – к искусству во всех аспектах. Мне кажется – я падаю в ямы у себя на пути, куда бы я ни шел, ни ехал. Я должен лечить себя от себя.
Если бы она могла, она сказала бы мне: дай мне отдохнуть в покое».
Инстинкт выживания Шагала-человека был неотделим от напористости Шагала-художника. Когда пришла весна, он отвернул свои холсты от стены и снова начал делать первые, пробные шаги к живописи, хотя на фотографии, которая показывает его стоящим у мольберта в одной из клетчатых рубашек, что купила ему Белла, выражение его лица все-таки дает понять, что эмоциональное состояние близко к гибельному. «Папа работает; он возобновил работу после паузы, которую было очень трудно преодолеть. Вы знаете, как он всегда мог работать с Мамой, с ее преданной помощью», – писала в марте 1945 года Ида.
Прошлое – это иная страна, и, как всегда, когда Шагал прибывал на новое место, у него был только один путь – повторить то, что он делал прежде, но изменить, вписать в новый контекст. Картины Шагала между 1945 и 1948 годами возникли из нескольких больших холстов, которые он начал во Франции и взял незаконченными в Америку. Теперь он разрезал их на куски или как-то иначе переделывал. Существовала и эстетическая причина необходимости изменить эти претенциозные холсты, но основной движущей силой было то, что Белла знала эти картины и Шагал помнил ее комментарии, одобрения, умолчания. Направляющий и подбадривающий голос Беллы все еще звучал в сознании Шагала, без этого он вообще не смог бы вернуться к работе.
Первой была атакована картина «Арлекин» из циркового цикла 30-х годов Холст больше трех ярдов в ширину заполнен типичными шагаловскими образами – невеста и жених, музыканты и акробаты, человек с головой козла и с крыльями, летающий еврей с Торой, букет, витебские домишки и церкви с куполами, свеча и самовар, – которые ведут назад, к московским панно, и представляют собой своего рода столпы их общего с Беллой мира. Центральным элементом этой хаотичной композиции стал портрет молодой Беллы в изящном розовом костюме и с веером. Сам Шагал появляется в картине с перевернутой головой, чтобы лучше видеть стеклянный шар с витебским пейзажем.
