Марк Шагал - [157]
На исходных холстах Шагал наделял себя парой крыльев, в 1943 году одно крыло исчезло в крутящемся снегу, а лицо Шагала стало голубой маской и лишилось личных черт. В палитре художника отсутствует цвет. Напротив Шагала к краю картины прижимается смертельно-бледное, роковое лицо Беллы, возникшей из небытия и не имеющей тела, она уже призрак. Красная шаль, в которую она закутана, заполняет пространство, прежде занятое вторым крылом. Голубое лицо Шагала, белое лицо Беллы и шаль, развевающаяся на ветру, выделяются среди сине-серо-мрачных тонов, словно французский триколор.
Белла и Шагал слушали новости о высадке в Нормандии и об освобождении Парижа в летнем доме в Кренберри-Лейк. «У всего, что нас окружает, – у озера, леса с деревьями – мы хотим взять сил», – написала Белла в августе 1944 года Иосифу Опатошу в конце письма мужа. В течение этих недель Белла, по словам Шагала, «посвежевшая и прекрасная, как всегда», была занята в комнате отеля приведением в порядок своих рукописей, набросков и копий. Он спросил ее: «Отчего такая неожиданная аккуратность?» Она ответила, чуть улыбнувшись: «Чтобы ты знал, где что». Она была «само спокойствие и глубинное предчувствие. Я снова смотрю на нее из окна нашего отеля, присевшую у озера перед тем, как войти в воду. Ожидающую меня. Все ее существо чего-то ждало, прислушивалось к чему-то так же, как она прислушивалась к лесу, когда была маленькой девочкой».
Беллу даже больше, чем Шагала, приободрили новости от 26 августа, когда был освобожден Париж. Шагалы планировали как можно скорее вернуться во Францию, но прежде им нужно было вернуться в Нью-Йорк. Белла почувствовала, что заболела, подхватив вирусную инфекцию. Тревожась, что станет обузой, она сначала легкомысленно отнеслась к тому, что у нее болит горло, и только попросила Шагала сделать ей чай. Но когда у нее началась лихорадка, Шагал, побагровевший от паники, один в деревне, не имея поблизости друзей и не говоря ни слова по-английски, позвонил Опатошу (попросил его найти доктора) и Иде (которая немедленно села в поезд из Нью-Йорка). Иде понадобилось двенадцать часов, чтобы добраться до Благотворительного главного госпиталя в Тапер-Лэйк, в котором из-за военных строгостей запрещено было лечить пенициллином простую стрептококковую инфекцию. Белла впала в кому. Ко времени приезда Иды она была мертва.
«2 сентября 1944 года, когда Белла покинула этот мир, прогремел гром, разверзлись облака. Все погрузилось во тьму».
Глава двадцать первая
Вирджиния. Нью-Йорк и Хай Фоллс 1944—1948
Шесть месяцев холсты Шагала в его студии были отвернуты лицом к стене и он не прикасался к кистям. Это был едва ли не единственный период в его жизни, когда он был не в состоянии писать: Шагал корчился на полу квартиры Иды, вопил, что тоже хочет умереть. Сначала он был слишком убит горем, чтобы действовать, и так и жил, закутавшись в скорбь, не будучи в состоянии отвечать на телефонные звонки, участливые письма и телеграммы, которые лились потоком на русском, идише, французском, немецком, английском, не будучи в состоянии общаться с внешним миром вообще. «Не знаю, жил ли я. Не знаю / живу ли… В небеса гляжу / и мир не узнаю…» – так Шагал начал одно из стихотворений, написанных вскоре после смерти Беллы. «Я никогда не видел такого горя. Но не хочу пытаться возвысить ваше несчастье. Это другой способ быть с ней, все еще ощущать ее рядом с собой», – писал ему один из его друзей. «Она была такой теплой, такой доброй, такой живой, что я никак не могу осознать, что она мертва», – писал Вариан Фрай. «Мои мысли постоянно с вами, понимаю – мои слова не могут вас утешить. Знаю, что я потеряла для себя, потому, когда думаю о вашей печали, должна хранить молчание, но я должна сказать вам, чего уже не могу сказать Белле: я так восхищалась ею, так ее любила, и я знаю ее одаренность [и] глубину души… Я буду и дальше жить с ней», – писала Буш Мейер-Грефе.
Это Пьер Матисс посылал друзьям Шагалов телеграммы, извещавшие о похоронах Беллы, которые состоялись 6 сентября в Риверсайд Чэпел на 76-й улице и которые посетило множество представителей американского эмигрантского сообщества.
Все были в шоке при виде беспрерывно плачущего Шагала. «На похоронах я видела его – убитого, сломленного, трагического», – писала Клер Голль. Скульптор Хаим Гросс вспоминал, что горько было видеть такого сильного человека, который плакал, как ребенок.
Последующие четыре субботы по вечерам в Свободной синагоге на 68-й Западной улице читался кадиш, затем 6 октября последовала мемориальная служба для двухсот приглашенных гостей, которую организовал Комитет еврейских писателей, художников и ученых в Музыкальном зале Карнеги-холла. Во всех этих случаях Шагал опирался на Иду, которая и сама была в состоянии шока.
«Мой дорогой, я не знаю, как тебе сказать, – писала она спустя полгода своему дяде Исааку Розенфельду, узнав, что он и его семья выжили во время войны, спрятавшись в Париже в подвале. – Возможно, судьба щадила вас все эти месяцы, не давая вам узнать о произошедшей трагедии, которая сокрушила нас. Мы остались одни, без хранящего нас ангела, без Беллы, без Мамы. Все кончено. Все кончено… Папа не может писать. Он не настолько силен, чтобы писать. Ты понимаешь. Он страдает так сильно, что я хочу уберечь его от пытки писать вам… Мы живем с Папой, мы с ним рядом с тех пор, живем в одной квартире… Папа ОЧЕНЬ, ОЧЕНЬ болен, и каждый день надо бороться, чтобы помочь ему восстановить силы».
