Марк Шагал - [161]

Начиная с картин «Вокруг нее» и «Свадебные огни», живопись 1944–1948 годов существует лишь в контексте промежуточных работ. Выбирая, что делать – разрезать или перерабатывать холсты с самыми проблемными композициями, – Шагал и оборачивался назад, на Беллу, но и смотрел вперед, на будущие работы большого масштаба для церквей и театров. Балет «Алеко», его недавний опыт, продолжал ставиться на сцене. В 1945 году Шагала пригласили оформить спектакль Американского театра балета «Жар-птица», и созданные им пышные декорации оказали значительное влияние на его станковую живопись. В этот период массивная картина 1937 года «Революция», которой он никогда не был удовлетворен, поскольку ее противоречивость била в самую сердцевину его личных мучительных отношений с Россией, была разрезана на три части, а фигура Ленина была заменена распятым Христом, с которым Шагал себя ассоциировал. Сила притягательности театра для Шагала в эти годы проявилась в завершении картины «Падение ангела» (1923–1933—1947 годы), которая стала подобна декорации к спектаклю: искромсанный ангел вдребезги разбивает мрак сцены и разбрасывает вселяющих ужас драматичных шагаловских персонажей (рабби с Торой, пурпурного распятого еврея, корову со скрипкой, еврея с зеленым лицом и с палкой в руке) по краям холста. В 1923 году в Париже эта резкая, противоречивая картина стала отражением русской революции. В 1933 году в ответ на ужасы нацизма Шагал переработал ее – затемнил небо и сделал более напряженным ритм. Теперь картина заключала в себе события, произошедшие в мире с 1939 по 1945 год, но более всего – его собственное бегство (без Беллы) из мира их юности. Ангел, падающий на землю, должен найти себя – что он такое сейчас?

Когда в июне 1945 года первая из картин – «Вокруг нее» – стояла на мольберте, Ида, измученная отцовскими придирками и своими собственными матримониальными проблемами, стала искать в их окружении кого-нибудь, кто мог бы заботиться об отце во время ее отпуска. Сразу же после смерти Беллы у отца и дочери, оставшихся без ее стабилизирующего присутствия, отношения стали весьма эмоциональными. Они осложнялись еще и тем, что Ида требовала часть наследства матери или его эквивалента в картинах. Шагал считал эти требования оскорбительными, но закон был на ее стороне, и два адвоката, Луи Стерн и Бернард Рейс – нью-йоркские друзья Шагала и собиратели его картин, – благоразумно поддерживали Иду.

Ссоры были шумными и мучительными, однажды Шагал чуть не швырнул в Иду стулом. После одной такой стычки из дома ушла домашняя работница. Шагал все еще не говорил ни слова по-английски, и когда он хотел обозначить, что ему от нее требовалось, он просто это рисовал, но она все равно не могла его понять.

Сколь неизбежным было возвращение Шагала к живописи, столь неизбежным было и то, что стоило ему выйти из состояния парализующего отчаяния, как он начал искать женщину, которая нянчилась бы с ним. Традиционный год целибата после смерти супруги еще не закончился, когда Шагал, несмотря ни на что, сделал предложение Буш Мейер-Грефе. Она отвергла его. Живя продажей картин Мейера-Грефе, она могла себе позволить быть независимой и была достаточно сообразительна, чтобы осознавать, что ступать по следам Беллы было бы для нее крушением. К тому же после семейной жизни с Мейер-Грефе она знала о неудобствах брака со знаменитым стареющим мужчиной с гигантским эго.

Как-то подруга Иды встретила в Центральном парке молодую англичанку с ребенком, нуждавшуюся в работе. Ее муж, шотландец Джон Мак-Нил, был неудачливым живописцем, страдающим депрессией. Когда эта женщина пришла в дом № 42 на Риверсайд-драйв заштопать носки – только этому практическому навыку Белле не удалось научить свою дочь, – Ида попросила ее позировать ей для наброска.

Перед художницей предстала высокая, очень худая женщина лет тридцати, прямая, с хорошей осанкой и вытянутым лицом, с прямыми, аккуратно подстриженными длинными коричневыми волосами и с неуверенным взглядом. Ее пятилетняя дочь с такой же стрижкой тихонько стояла рядом и выглядела миниатюрной версией матери. Они не разлучались, девочку нельзя было оставлять с ее непредсказуемым отцом.

Вирджиния, глядя на Иду, видела перед собой «красивую женщину с пышными вьющимися рыжевато-золотистыми волосами, как у тициановской Флоры, с бирюзовыми глазами, с широкой шагаловской улыбкой и с такими же совершенными зубами. Речь ее была элегантной, ходила она легкими, мелкими шажками. Некоторые из ее картин стояли у стен. Это были изящные, парящие картины, пытавшиеся сиять скромно, но с искренней убедительностью. Большая картина над ее головой, «Обнаженная над Витебском» кисти ее отца, показывала ее обнаженной в облаке белой драпировки, летящей над городом Витебск. Я подумала, что она очень отважная, если работает под картиной Шагала».

Картина «Продавец скота» висела в столовой, по всей квартире были развешаны другие ранние работы: «Русская свадьба», «Ателье». Над камином, на его высокой каменной облицовке, стоял портрет Беллы: «бледное овальное лицо с огромными глазами, темные волосы затянуты на затылке».